Запах цветущего кедра читать

Dating > Запах цветущего кедра читать

Download links: → Запах цветущего кедра читать → Запах цветущего кедра читать

Её убийца, геолог Станислав Рассохин, получил свой второй шанс 30 лет спустя, когда вернулся в те же места, чтобы попытаться искупить свою вину и разобраться, наконец, что творится на Карагаче, а также в своей собственной душе, растревоженной воспоминаниями. С обеих сторон от могилы стояли две замшелые скамьи, а в ногах — остатки кострища, затянутого мхом: видно, отряд приходил сюда частенько, сидели, поминали, играли на гитаре... Встал неуклюже, отряхнулся и вдруг увидел тощую облезлую медведицу.

Всех вас, учёных, лечить надо, а не на Карагач пускать. У вас что, здесь девчонок нет? Они тащили свои проекты, потрясали толстенными папками, чертежами, на пальцах объясняли всё: от принципов получения новых видов энергии, медицинских препаратов и методики лечения смертельных заболеваний до вечных двигателей включительно. Затылок ознобило: от лешего исходил некий неясный, однако прилипчивый страх, смешанный с омерзением. В итоге, Жене удалось пройти по грани между мирами и вернуться в мир живых. В лагере амазонок начиналось странное движение, похожее на бегство. Люди об этом знают с древнейших времён и не употребляют в пищу всю тушу целиком или отдельные её части. Но лет тридцать назад! В конце концов, набирается критическая масса, и у человека образуется смертельная болезнь в форме рака или инфаркта, которые никак мясоедением не связывают.

Жених скосил говорящие глаза на её губы, словно предупредил: мол, поцелую, если закричишь, потом стиснул свою ношу ещё крепче и понёсся, словно лось, уберегая её голову от сучьев. И ребят баских нарожаешь! Оказалось, Дамиан приготовил обед — какое-то серо-зелёное варево в котелке, настроганное колечками сушёное мясо и пучок колбы.

Запах цветущего кедра (fb2) - Asian teacher blonde brunette lesbian porn Masters looking for male sex slaves Lactating, Auto Stream Compil.

Запах цветущего кедра fb2 - а. Запах цветущего кедра 1 Во второй половине дня солнце и вовсе жарило по-летнему, густо и терпко, до хмельного головокружения, запахло разогретой кедровой хвоей и ещё чем-то незнакомым — неким приятным, чуть холодящим эфирным ароматом, от которого наваливалась полусонная, обволакивающая нега. Но при этом от земли, даже от мягкого подстила, и от разлива полой воды ещё источался знобящий холодок. Женя сначала расстелила вкладыш от спальника прямо возле кострища, на самом припёке, но, почуяв слишком яркий контраст температур, перебралась на жердяное основание палатки. Оно возвышалось над землёй, как постамент, и, застеленное жёлтой прошлогодней пихтовой лапкой, уже прокалилось на солнце. Ультрафиолета сюда попадало явно меньше, лучи били чуть вкось, цепляя игольчатые кедровые кроны, однако тут она и уловила этот неведомый и нежный эфир, от которого хотелось потянуться, потом расслабиться и ощутить бездумную истинную благодать. Вдыхая его, она вдруг захотела, чтоб Стас сейчас пришёл — почувствовал её зов и вернулся, прибежал! И тогда они бы не уходили со стана и не прятались, и всё бы случилось прямо здесь, на этом ложе... Воображение у неё всегда было отчётливым и объёмным, а тут, вероятно, под воздействием летучего, будоражащего запаха, и вовсе путалось с реальностью. Она закрыла глаза, чуть выгнула спину, отдаваясь солнцу, представила, как Стас — обнажённый, мускулистый и сильный — подхватил её на руки, и в тот же час по телу пробежала сладкая, судорожная дрожь — состояние, сходное с ощущением невесомости и полёта. Она понимала, что это блажь, обожаемая детьми и женщинами, причём для последних опасная, ибо страсть к таким полётам хоть и создаёт ощущение крылатости души, но предательски делает доступным тело, поскольку укачивает боль, убаюкивает самолюбие и гордость. И отказать мужчине, взявшему тебя на руки, уже почти невозможно. Женя высвободилась из призрачных объятий и привстала — мотор выл где-то далеко и, кажется, удалялся. Ну, вспомни моё тело! Ты же любовался им и жаждал. Посмотри, какая тугая и зовущая грудь. Ты прикасался к ней своими горячими ладонями... Теперь я вся твоя. Хочу, чтоб ты вернулся и... Ты слышишь мой зов? Все более наливаясь страстью, она выпросталась из трусиков и лифчика, потягиваясь, перекатилась с боку на бок и прислушалась. Звенящий звук лодочного двигателя гулял над затопленным лесом, выписывая зигзаги, и было не понять, в какую сторону улетает. Истома и нега уже отзывались в теле непроизвольными глубинными толчками крови, предощущение близости сливалось в горячий комок, но не находило опоры и проваливалось в бездну. Она знала, чем закончится неудовлетворённое буйство плоти, — головной болью, красными глазами и саднящей тяжестью внизу живота. Стас оказался толстокожим и глухим: не услышал, не вздрогнул, не ринулся назад, и надо было гасить этот огонь. Женя вскочила с ложа и, стиснув зубы, побежала к разливу. Она ничуть не заботилась о своём виде и даже хотела, чтоб кто-нибудь, пусть даже плешивый Гусь, увидел её обнажённой и захлебнулся слюнями. Она любила загорать всё лето или купаться до января только потому, что можно прилюдно, на глазах мужчин, освободиться от одежд. И вовсе не для того, чтобы показать себя и свои прелести, ей необходимо было насытиться тончайшей энергией мужского созерцания. Она была уверена, что интуитивно это чувствуют и этого хотят все женщины. Похоже, на берегах золотоносной речки в тот час были только приискатели, бульдозеристы, геологи и начальники, но только не мужчины. Впрочем, нет, кажется, один был — тот, что украл купальник, только вот слишком робкий, но знающий магическую силу подобных интимных вещей. Ледяная вода обжигала и в первый миг показалась горячей. Она погрузилась по горло, уберегая волосы, умыла лицо и через минуту вышла медленно, подавляя рвущийся наружу крик ознобленной души, ибо она, душа, терпеть не могла холода. После купания плоть усмирилась и даже испытывала лёгкое отвращение. Женя надела трусики, лифчик, легла на живот, раскинув руки, — отдалась солнцу, но сначала услышала щебет ласточки на крыше навеса, потом вновь ощутила летучий аромат эфира, доносимый слабым ветерком откуда-то из гущи кедровых, нисходящих до земли и развесистых крон. Теперь уже её разбирало любопытство — что могло так пахнуть? Какой-нибудь ранний цветок, размягчённая на солнце смола? Почему вчера она его не почувствовала? Она завернулась во вкладыш от спальника, подошла к ближайшим кедрам, долго принюхивалась, присматривалась, задрав голову, и решила, что запах этот исходит сверху: на макушках было что-то желтоватое, вроде гроздей мелких невзрачных бутончиков, с коих на хвою сыпалась пыльца. Она ещё не знала, что кедр цветёт, и, обнаружив это, как-то приятно восхитилась — конечно же! Такой тонкий и манящий аромат может издавать что-либо редкостное и необычное! И всё для того, чтобы приманить, завлечь того, кто сможет опылить, — насекомое, например... Вернётся Стас, надо загадать ему загадку. Впрочем, если он не услышал её зова, не поддался чарам, вряд ли и нюх у него есть. Ему, как всем мужчинам, кажется, что женщина любит ушами, поэтому и говорит слишком много слов, а она, женщина, живёт в мире запахов и любит носом. Поэтому и слова «обоняние» и «обаяние» почти одинаковы. И тут её осенило: надо заставить Стаса забраться на кедр и сорвать эти цветы! Что-что, а уж каприз её он выполнит, и вообще, сегодня ему достанется... Женя пошла к своему ложу и боковым зрением уловила нечто, нарушающее привычный рисунок близкой опушки леса. И то ли в ней прозвучало, то ли послышалось обронённое кем-то осуждающее слово: — Срамота! Негромко так, но внушительно, как внутренний голос. Пожалуй, минуту Женя всматривалась в тёмно-зелёную, непроглядную кромку кедровника, но ничего не заметила. И всё-таки что-то заставило вернуться к столу под навесом, где оставался её спортивный костюм. Успела надеть брюки и только взяла куртку, как прямо перед собой, на опушке, отчётливо увидела силуэт высоченного человека, мелькнувшего между деревьев. Они возникли на фоне тёмного кедровника, словно проявились на фотобумаге: сначала обозначились контуры двух фигур — один чуть ли не саженного роста, другой короткий, кряжистый, длиннорукий, — и лишь потом отрисовались лица, одежда и прочие мелкие детали. Высокий был каким-то умиротворённым, золотобородым и длиннолицым, с косичкой, выглядел молодо, лет на тридцать, и более напоминал святого с иконы; низкий же, напротив, был много старше и походил на замшелого лешего — пегая борода веником, такие же волосья до плеч, нос крючком, да ещё при этом стриг чёрными, прищуренными глазами из-под низких бровей и надвинутой на лоб бесформенной шапки. Страшный и смешной одновременно! Вообще вид незнакомцев сразу ей показался ненастоящим, поскольку оба выглядели ряжеными и потешными: длиннополые синие рубахи под поясами, у каждого на животе по ножу в ножнах, а на плечах — безрукавные кожаные распашонки, отороченные по вороту и полам тёмными соболями. Не обыденные и до смешного богатые, должно быть, одеяния! Иконописный детина смущённо приблизился к столу, встал перед Женей, как-то театрально стащил суконную с соболиной оторочкой шапку и потупил свои постнические, но выразительные очи. Вероятно, это был некий торжественный момент, что-то сказать хотел, но вызывал лишь улыбку, поскольку слишком уж неожиданной и забавной была его причёска — светлые волосы зализаны спереди, чем-то намазаны и туго завязаны широким кожаным ремешком. В сочетании с прочим одеянием — эдакий поп, или, точнее, попище! Его пегий спутник поспешно обогнул стан геологов, пострелял взором и, убедившись, что поблизости никого нет, зашёл к Жене сзади. Она не оглянулась: смешной ряженый детина словно приворожил взгляд своим иконописным образом. Саженный малый на секунду поднял взор, ничего не сказал и вновь опустил выпуклые веки. Его золотистая, окладистая борода искрилась на солнце, и Женя ощутила совсем уж неуместное и шкодливое желание её погладить, как гладят котёнка. И старики велели нагую взять! У них, как у соболей, заведено: чем шкурка черней, тем дороже! Они пятнисты от рождения! Какая уж досталась по жребию. Мало того что стояли они и препирались, будто Жени рядом не было, так ещё леший выглянул из-за её спины и рассмеялся в лицо! Затылок ознобило: от лешего исходил некий неясный, однако прилипчивый страх, смешанный с омерзением. Она ещё хорохорилась, но чувствовала, как уходит наигранный циничный задор. А этот суженый приблизился ещё на шаг и внезапно встал на колени и поклонился ей до земли — ничего подобного она не видела, не ожидала и на мгновение оторопела. Он и так сёдни много говорит! Даже про горностая вспомнил! Кажется, ещё минута — и способность к сопротивлению переломится, как лучина. И мгновением позже вдруг поняла его природу: ещё недавно тонкий и едва уловимый запах цветущего кедра, наносимый ветерком, незаметно усилился и теперь реял повсюду. Ещё этот черноглазый ведьмак маячил за спиной совсем близко, заглядывал в лицо, гипнотизировал: — Дак уж высватали! Дело-то сделано, соглашайся по добру. Позри, экий тебе жених достался! Да за таким впору и своими ножками. Женя вскочила, резко обернулась и чуть не попала к лешему в объятья. Инстинктивно отшатнувшись, она опрокинула крышку лодочного багажника на столе, книги посыпались наземь. Леший сверкнул чёрным глазом, бережно поднял книги, сдул соринки. Мы — огнепального толка люди. Собирайся да пойдём с нами. Гул лодочного мотора то пропадал, то возникал вновь, и доносился лязг ковшей драги. Молчаливый жених, как по команде, встал рядом, перекрыв путь к отступлению, — вырваться на волю мешали вкопанные в землю стол и лавка. Женя вскочила на лавку и оказалась вровень с саженным суженым, почти лицом к лицу. Если бы он сделал движение, чтобы схватить, или глянул дерзко, как хищник на добычу, то она в тот же миг прыгнула бы через стол и понеслась в сторону прииска. Однако он обескуражил тем, что смотрел с какой-то тлеющей мужской печалью влюблённого и ранимого человека. У этого молчуна глаза были настолько выразительными, что читалось всякое движение его души. А ещё показалось, что от его волос, лица и бороды исходит ошеломительный и завораживающий запах цветущего кедра! И это неожиданным образом очаровывало её, лишало сопротивления, и неизвестно, что случилось бы, продлись ещё это чувство, возможно, и впрямь сама бы пошла за ним с покорностью смиренной овцы, однако всё испортил леший. Воспользовавшись замешательством, он схватил её сзади поперёк туловища, прижал, захохотал и потащил в лес. Руки у него были цепкие и сильные, как у обезьяны, и вонял он тошнотворным мускусным запахом псины. Вывернуться Жене не удалось и бить неудобно — физиономии не достать. И тогда она изогнулась по-кошачьи и с шипением вцепилась сразу в бороду и волосья. Намотала на кулаки — треск пошёл, будто траву рвут! Весёлый сват замычал, заскулил и разомкнул свои лапы. Но Женя не отцеплялась, обвиснув, тащилась за ним, пока не оторвалась вместе с пегими клочьями в руках. Леший весёлости своей ничуть не потерял. Не зря два лета ждал. Вот сам и бери, Прокопий! Тот приблизился вплотную, но не делал попыток взять её — взирал как-то спокойно, неотвратимо, чаровал своими тоскующими влюблёнными очами и эфиром. Несмотря на это, Женя отступила, наткнувшись на кострище и заготовленные Стасом дрова. Поленья были берёзовые, тяжёлые: попади одно в голову — с ног свалит; однако жених шёл открыто, как-то незаметно уворачивался и, кажется, однажды даже улыбнулся, когда дровина зацепила его золотую бороду. Ещё заметила: он любовался ею! Потом она попятилась к палатке, как к последнему укрытию, и тут, зацепившись за растяжку, упала. И вскочить уже не успела, ибо этот молчаливый жених склонился, легко поднял её, скрутил, спеленал своими руками, да так крепко прижал к себе, что нельзя было пошевелиться. И теперь уже убедилась окончательно: его волосы были намазаны неким маслом, источающим манящий, притягательный эфирный аромат. А ей показалось, что так пахнет цветущий кедр. Он словно не слышал, стоял и поджидал, когда его сват соберёт в рюкзаки книги и вещи Жени. Золотистая, неожиданно мягкая борода щекотала лицо, и в носу уже назревал чих. Она затаила дыхание, перетерпливая зуд в переносице, и, не удержавшись, чихнула неожиданно и от души, так что этот могучий детина вздрогнул и впервые засмеялся. И ребят баских нарожаешь! Он вдруг выпустил её, как выпускают птицу, — поставил на ноги и сразу раскрыл объятья. Женя перевела дух, огляделась и хоть желания бежать не испытала, но смиренной овцой стоять не могла. Скорее, из озорства, из своей противоречивости сначала сделала несколько шажков вперёд, затем с места рванула в сторону прииска. Огнепальный жених не ожидал такой прыти, замешкался, и она выиграла несколько секунд — этого хватило, чтобы выскочить из кедровника на вырубку. Она ещё слышала вой мотора на речке: он уезжал и не чувствовал, что происходит то, чего сам так опасался, — похищение. И услышать, естественно, не мог. Суженый настиг её через сотню метров, на бегу подхватил, словно цветок сорвал, облапил, обвил, как спрут, и, не спеша, понёс к стану. Тем временем леший наскоро собрал рюкзаки, даже фотоаппарат не забыл; тяжёлый рюкзак с книгами завалил за спину, второй повесил на грудь. А коль завопит, дак ты её цалуй в уста-то! Жених скосил говорящие глаза на её губы, словно предупредил: мол, поцелую, если закричишь, потом стиснул свою ношу ещё крепче и понёсся, словно лось, уберегая её голову от сучьев. Похищенная отроковица и впрямь едва дышала, однако при этом испытывала чувства смешанные, странные. Душа ещё противилась насилию, однако замороченный разум влекло ожидание некого приключения, забавы, развлечения. Этот иконописный, желтобородый богатырь, без устали бегущий по лесу, внушал страх и любопытство одновременно, и второе всё более затушёвывало первое. Ему удалось удивить опытную, искушённую женщину, вызвать недоумение, замешательство и одновременно притягательный интерес; да он попросту напустил на неё чары, как-то незаметно заворожил, хотя она не поддавалась и прекрасно знала: увязнет коготок — всей птичке пропасть. Но ведь он как-то угадал привлекательный аромат? Специально намазал волосы, умышленно бродил незримым по опушке кедровника, чтоб она смогла его уловить, принюхаться, пристраститься и даже очароваться. Как иначе объяснить своё непредсказуемое поведение? А потом, ещё никогда в жизни и никто так долго не нёс её на руках: бывший муж всего дважды отрывал от земли: раз — от ЗАГСа до лимузина и другой — из роддома до такси. Его безнадёжно влюблённый младший брат лишь единожды донёс от порога до кровати, а все иные как-то и не догадывались, что ей доставляет невероятное удовольствие хотя бы на минуту избавиться от земного притяжения. Теперь этот золотобородый благоухающий исполин со смешным уменьшительным именем Прокоша мчался с ней на руках, вызывая непроизвольное ощущение полёта, — так, что замирала душа. И хоть бы остановился на минуту дух перевести, перекинуть ношу с руки на руку! Кажется, напротив, ещё и ходу прибавлял, поскольку леший, обвешанный рюкзаками, на пятки наступал и раззадоривал, поторапливал: — Наддай, Прокошка! Коль притомился, давай отроковицу! Отдавать добычу в чужие руки жених не хотел. И откуда у него только силы брались! Женя видела его целеустремлённый профиль, совершенно спокойное лицо, плотно сжатые, волевые губы, обрамлённые золотистой растительностью, разве что чуть раздувались тонкие крылья носа, выдавая высокое внутреннее сосредоточение. Намасленные его волосы, вероятно, уже выветрились и лишь чуть отдавали запах, однако, оказавшись в его руках, она сразу же уловила особенно яркий источник аромата — он исходил от его широченной, перевитой мышцами груди, словно под рубахой были невиданные цветы кедра. И она воровато, осторожно вдыхала его, закрывала глаза и с неуместным тайным восторгом думала, какое же это счастье — лететь в руках мужчины. Бежали так уже минут двадцать, причём похитители путали следы, двигались зигзагами, иногда по валежнику, а то и вовсе делали петли. Наконец, оказались у затопленной поймы, и тут огнепальный богатырь впервые остановился и ослабил руки. Можно было бы очень легко вывернуться и сделать ещё одну попытку, к тому же леший отвлёкся, складывал рюкзаки в облас, однако Женя лежала у него на руках и, уже окончательно замороченная, не испытывала желания бежать. Её авантюрный разум находил убедительное оправдание — это же всё невероятные и забавные приключения! Ведьмак подчалил один облас бортом к берегу, и Прокоша в тот час же опустил Женю на мягкое сиденье из лосиной шкуры, устроенное на носу. Сам же удалился в лес, а этот огнепальный сват остался за ней надзирать — выбросил весло и столкнул долблёнку на чистую воду. Облас оказался настолько неустойчивым, вёртким, что она сидела и дышать боялась, и это чувство опасности на минуту вернуло её к реальности. Однако до конца протрезветь и осмыслить происходящее не успела: жених вернулся с винтовкой и самым настоящим копьём, которое положил рядом с Женей. А та с ужасом подумала: как он, такой огромный, поместится в маленьком обласе? Неужели самой придётся грести? Богатырь же преспокойно сел на корме, подвернув под себя ноги, и вместе с веслом поднял на неё влюбленные глаза. Он вытолкался с мелководья на стремнину и погрёб вверх по речке, и то, что душегубка не утонула и вдруг сделалась уравновешенной и остойчивой, как земная твердь, казалось чудом, поскольку борта возвышались над водой всего лишь на палец. И это стало последним, что её изумило; встречный ветерок как-то незаметно сдул эфирный аромат и вместе с ним смёл хмель последних чувств и ощущений. Паники не было, нахлынуло смутное и запоздалое раскаяние — зачем поддалась? Ведь могла сопротивляться, кричать, кусаться, наконец, а заморочили голову и пошла, можно сказать, добровольно. Ни одной подобной мысли у неё не возникло, пока нёс на руках. Между тем огнепальный жених грёб как заведённый, срезая речные повороты по мелководным разливам, и всё ещё ласкал взглядом и улыбался в свою золотую бороду. Она же сидела в неудобной, с поджатыми ногами и коленями у подбородка позе и, опасалась пошевелиться, дабы не нарушить равновесия, и тихо наливалась язвительным протестом. Теперь можно, сватовство закончилось. Он всё слышал и понимал, даже насмешливо-едкий тон, однако смиренно и виновато отвёл взгляд, при этом размеренно работая веслом. Женя попыталась разговорить его иначе. Мне тридцать пять лет! У вас что, здесь девчонок нет? Украл бы какую-нибудь в Усть-Карагаче! В первый миг ей показалось, что он вздумал опрокинуть лодку посередине реки или прыгнуть за борт, поскольку резко вскочил на ноги и в тот же час обрушился вниз — встал на колени, лбом достал ступни её ног и так замер. Причём длинная косичка упала ей в руки, потом медленно сползла на дно, и Женя опять ощутила запах цветущего кедра. Облас некоторое время по инерции скользил по воде, затем остановился, и течение повлекло его назад. Огнепальный разогнул спину и, не поднимая глаз, отрицательно мотнул головой. А пока уходить надо бы: Рассоха вернётся — искать начнёт. Да мы не в обиде. И даже отблагодарим, коль встретится. Он ведь тоже не по своей воле, а провидением ведомый сюда явился. Мы с Прокошей сегодняшнего дня, считай, два года ждали, чтоб тебя добыть. Ему на роду ты была прописана. Вот и ждали, когда явишься. Прокоша сохатого на гону поборол — и к старикам: мол, жениться хочу, которую отроковицу взять? Ему и прописали: кто на Зорной речке жир найдёт, тот и жену тебе приведёт. Возьмёшь у него отроковицу зрелую, ярую да нагую. Мы два лета рыскали, Рассоху стерегли. Жир-то он нашёл, а тебя всё нет. Ходят с ним все непотребные отроковицы. То незрелая, то годами подходящая, да в одёже. Вот дождались и взяли тебя нагую... Как раз всё и сошлось, как старики напророчили. Глянул Прокоша — и чуть токо не ослеп! Сказал это с явным намёком, что видели её обнажённой. Жених всё ещё стоял на коленях и взирал виновато: дескать, не обессудь, всё так и есть. И самоуверенно засмеялся, тем самым лишая всякой надежды, что настигнет и отнимет. Молчаливый богатырь послушался, сел на корму и взял весло. И вообще, у меня их было много! Ну зачем тебе такая жена? Поколебать его не удалось — хотя бы тень разочарования или искра сомнения возникла в иконописных очах! А леший невозмутимо озвучил его: — Дак всё оттого, что зрелая, ярая, а тело без мужа. И душа без любви! Вот и страдаешь от плотского жара. Добро ли так отроковице мучиться? Прокоша по пути огонь укротит — не сомневайся. А как сквозь чистилище проведёт, так и вовсе засияешь! Во мне столько страсти!.. Грешница я, а вы люди верующие! Говорю же: мы — огнепального толка люди. Тот лишь улыбнулся и, развернув облас носом против течения, стал грести как ни в чём не бывало — непробиваемый! Тут уж не сомневайся — быть тебе в его руках отроковицей непорочной. Жених вдруг положил весло, запустил руку себе под рубаху и вынул серебряную ладанку на кожаном шнурке, осторожно раскрыл её, и Женя ощутила как от холодящего эфирного запаха затрепетало сердце и слегка закружилась голова. Скорее всего, кедровый цвет, точнее, вещество, из него полученное, содержало в себе нечто наркотическое, пьянящее. А он капнул масло себе на ладонь, убрал ладанку, после чего растёр его и несколькими движениями огладил её волосы, лоб и щёки. Остальное — себе на бороду. Руки у него были шершавые, грубые, как тёрка, но пальцы неожиданно гибкие и какие-то бережно ласкающие, когда от одного лишь прикосновения возникает зудящий приятный озноб. И захотелось, чтобы он сделал это ещё раз, но несмотря на влюблённый взгляд огнепальный оказался в чувствах сдержанным и принялся с усердием ласкать весло. Она же вдруг утратила дух всякого противления, наконец-то расслабилась, вытянула ноги и сначала чуть отклонилась назад, потом и вовсе прилегла, сдвинув шкуру на самый нос обласа. Кожа всё ещё хранила память его рук, и сейчас показалось, что он склонился и медленно огладил её от груди и до босых ступней — по затёкшим бедрам и икрам разлилось приятное тепло, вызывая желание потянуться. Она вскинула руки и увидела близко перед собой иконописный лик... Аккумулятор телефона сел почти до нуля — набрать номер энергии хватало, но на включении связи всё гасло. Рассохин пытался нагреть батарею сначала руками, потом у огня, и заряд вроде бы накапливался, загорался дисплей, однако пробить космическую толщу сигнал был неспособен. Он ходил по берегу через весь посёлок взад-вперёд, слушал, как валится подмытый берег, летят невидимые гуси, и так низко, что доносится характерный треск напряжённых маховых перьев. Иногда казалось, что по зарастающему пожарищу кто-то ходит и тоже трещит сухим малинником, шуршит заскорузлой листвой, и он, как во сне, шёл на этот удаляющийся звук, пока не догадывался, что это он сам создаёт все шумы. Оставленный то ли заложником, то ли надзирателем, молчун Дамиан всё это время прятался в тени за светлым кругом костра, хотя укрытие это было ненадёжным светлой ночью его силуэт просматривался со всех сторон, правда, как призрак. За Карагачом, в лагере амазонок, весь вечер висела тишина, однако после двенадцати послышалось усиленное рекой хоровое пение, как бы если много человек одновременно и бесконечно, на разные лады, тянули сквозь сжатые губы звук: — О-м-м-м... Иногда это мычание становилось низким, гортанным, напоминающим инфразвук, и от неприятного вибрирующего сотрясения в грудной клетке учащалось биение сердца, усиливалась тревога. Даже молчуна эта тягомотина прохватила. Одновременно с мычанием в какой-то момент вступали визгливые голоса и начинался фольклор, шабаш: что-то вроде весенних закличек на фоне густого и липкого гудения шмелей. Какофония этих звуков длилась около получаса, ритуал закончился внезапно, и где-то на старой приисковой дороге умиротворённо затрещал козодой. Остаток ночи он просидел возле развалин электростанции, у того места, откуда ушла Лиза, а потом, когда пригрело солнце и ещё не было гнуса, вернулся к лодке, расстелил палатку на песчаном яру и уснул уже под чириканье ласточек. И проснулся под их же песни, но оттого, что молчун осторожно трогал его за рукав, будил. Оказалось, Дамиан приготовил обед — какое-то серо-зелёное варево в котелке, настроганное колечками сушёное мясо и пучок колбы. Молчун не обиделся и стал есть в одиночку. Привязанная рукою Лизы синяя ленточка от рубахи трепетала на берёзке, знак Христофору был дан, однако ещё недавно вездесущий, на Гнилую Прорву он ехать не спешил. Да и на что он теперь? В этот день, уже под вечер, Рассохину пришла безрассудная мысль — подыскать место для избушки. Спонтанное сиюминутное желание остаться здесь навсегда, или, точнее, нежелание возвращаться, лишь укреплялось, он прихватил топор и до сумерек бродил по посёлку. Ничего не нашёл, кругом пепелище, густой, объеденный сохатыми осинник, везде или сыро, или неуютно. Тут и в прошлые, благодатные времена по улицам только на тракторах было и проехать, дома и бараки медленно погружались в болото, не зря это место назвали Гнилой Прорвой... Да и подходящего строительного леса поблизости нет: куда ни глянь — чёрные пни да обугленные деревья торчат из густых лиственных зарослей. От мысли поселиться на Карагаче он не отказался, однако пылкие мечты притупились, да и приближалась вторая ночь, вместе с сумерками ввергая в тягучее состояние тревоги. В полночь за рекой опять замычали и заголосили, вызывая теперь раздражение, — хоть уши затыкай! И что за дурацкие ритуалы? Или от тоски воют? Дамиан ко всему вокруг относился со стоическим спокойствием, как глухонемой, и только улыбался, когда слышал мычание бесноватых жёнок. Стас не уловил момента, когда начало светать, впрочем, ночь и так напоминала серый мазок на белом холсте, и понял это, когда призрака возле угасшего костра не обнаружил: немтырь пропал вместе со своим пестерем. Нужды, впрочем, как и пользы, от него не было никакой, даже поговорить невозможно, и Рассохин не собирался удерживать Дамиана. Нога у него после драки всё-таки повредилась, лодыжка распухла — вероятно, Стас растянул ему связки. Сильно хромая, молчун в первый же день постелил себе пихтолапки вдали от костра, помочился на портянку, обернул ею ногу и так сидел днём и ночью. Однако сейчас его исчезновение обострило чувство одиночества, и ещё будто оборвалась последняя нить, связывающая его с Лизой. Наваливалось какое-то странное равнодушие, пропало даже чувство крайнего возмущения на её самостоятельное решение — уйти с женой Дамиана. Он даже злиться на неё перестал, и эта возникшая пустота в душе не давала покоя. Убеждая себя, что ищет немтыря, Рассохин сделал круг по заросшему посёлку, послушал вездесущее скворчанье ласточек и случайно наткнулся на фундамент конторы Карагачской партии с пристроенной к ней камералкой. Пытаясь определить, где располагались коридор и двери и где стоял его рабочий стол, отвлёкся на четверть часа, попихал ногами замшелые головни, нашёл блестящий, из нержавейки, рейсфедер — ни пожар, ни время его не взяли, даже колёсико крутится, набирай туши и тяни прямую линию. Потом залез на холм, усыпанный цилиндрическими обломками камней, — всё, что осталось от кернового склада, — и хотел оттуда осмотреться и покурить, но сразу увидел в берёзовом подросте фигуру человека. Показалось, это молчун крадётся назад, к костру, вроде пестерь за плечами. Но когда выдвинулся на чистое, оказалось, что в руках оружие — автомат без приклада! Стас сразу же подумал про Гохмана, у него был такой, однако этот не в форме — зелёная энцефалитка и рюкзак за плечами. Бинокль остался в рюкзаке у костра. Мотора на реке не было слышно, и явился он снизу — неужто кто-то берегом пришёл? Но как, если верхняя терраса изрезана глубокими затопленными логами, руслами сброса талых вод и на болотах сейчас по горло? На вертолёте в это время летишь — весь левый берег до Гнилой блестит и бликует. Это уже за посёлком начинается высокое чернолесье, гари и старые вырубы, на которых ноги поломаешь, как в сорах. Дорога же здесь одна — на бывший Рассошинский прииск, то есть вверх по течению. Между тем этот автоматчик прокрался к берегу, осмотрелся и открыто вышел к давно потухшему костру. Там покрутился, уже без опаски, положил автомат и по-хозяйски начал разводить огонь. Стас спустился с кернового террикона и осторожно двинулся на дымок, однако бесшумно продраться сквозь заросли малинника не удалось. Когда он выбрался на чистое, мужик стоял с автоматом наизготовку и по-разбойничьи — с топором за опояской. И всё-таки это был Гохман, переодетый по-таёжному, небритый и явно не спавший. Но при этом какой-то непривычно загадочный, словно затаил что-то важное, а сам играет простака. На связь не выходишь! Подкрался — не слышал... Участковый выглядел не просто утомлённым — замученным, замордованным и рассеянным. Там ледовый затор встал. В сору вынесло в залом и лёд с верховий. В общем, с трёхэтажный дом. Ужас что нынче творится. Не знаем, что и думать... Что у вас там случилось? Дворецкий, к примеру, сбежал! Вот меня и послали... С двойным дном этот профессор. Как ты журналистку у него забрал и увёз, будто с ума сошёл. Всех вас, учёных, лечить надо, а не на Карагач пускать. Ехал сюда какую-то книгу искать, а сам по ночам орёт: Лиза, Лиза! В общем, решил — ты у него эту Лизу похитил. Никто серьёзно его не воспринял. А он исчез вместе с резиновой лодкой и жаждой мести. Главное — у Кошкина ружьё спёр. Ну до чего же шустрый! Мотор эмчээсовский навылет, аж поршень выскочил. Рассохин сел на землю. Давай только без паники. Не Дворецкий ли похитил? Почему не сказал про дочь? Недавно письмо от неё получила. Хотя время всё меняет. И Лиза полетела сюда с Дворецким. Должна была ехать с нашей экспедицией. Она даже не догадывалась, что это я... Христя причаливал, чтоб на Лизу взглянуть. Короче, я сам Лизе всё рассказал. За ней скоро пришли двое — муж с женой. Похожи на кержаков, может, погорельцы. И женщина её увела. Пока я с Галицыным разговаривал... И подал листок Гохману. Тот несколько раз прочитал, изучил бумажку, на просвет глянул. Стас вспомнил, что и почерка Лизы не знает, никогда не видел. С этой сотовой связью и электронной почтой писать-то можно разучиться. А если насильно увели? Заманили и обманули — поверить можно. Он знает, куда увели. Читай: она просит не ходить за ней! Ментов за версту чует. Тут хоть было с кого спросить! Как немой — только кивает. Что же происходит, Станислав Иванович? У тебя из-под носа уводят... А ты мужика этого отпускаешь и сидишь на берегу? Что-то я тебя не понимаю. При всём моём уважении... Ты опытный зрелый человек. К тому же нечто подобное в твоей жизни случалось. Потому что своенравная, как её мамаша! Христофор знает, куда увели! Участковый это будто бы принял к сведению, но подозрений в голосе не снял и своего ментовского взора не погасил. Тот посмотрел на другой берег. Просто беда с этими... Рассохин молча достал расписку Галицына. Гохман превратился в немца или оконченного криминалиста. Изучил текст, бумажку и даже почерки сличил с запиской Лизы! И это возмутило Стаса окончательно, нервы сдали. Какие вы нервные, господа учёные! И что же делать станем? А он из молчунов, только говорливый. Знаешь, он ведь подтвердил, что ты застрелил отроковицу, которую они прежде у тебя украли. Участковый огляделся как-то беспомощно и разочарованно. Ты что, не понимаешь? Ты же себе срок подписываешь. Кошкин — мужик вечно холостой и потому зловредный. Он хоть баб и терпеть не может, но принципиальный. Грозится дело возбудить по вновь открывшимся обстоятельствам. На убийство срока давности нет, а свидетель теперь есть. Тут другие силы вмешались, московские. Стас мрачно хмыкнул, послушал ласточкин щебет. Сдаёт тебя с потрохами, а ты веришь. Он уже сбегал так один раз. Дочь убитой тобой женщины. У тебя же, кроме записки, ничего... В общем, тебе надо на время смыться! Участковый завернул автомат за спину и достал топор из-за пояса. Ста с понаблюдал, как Гохман одну за одной валит берёзы. Ждём борт с высоким начальством. Соображай быстрее, Станислав Иванович! Участковый деловито осмотрелся, прикидывая, как будет садиться вертолёт, и принялся смахивать высокие кусты бузины и крушины. Моторка стоит, а тебя нет. Придумай, где сховаться надёжнее. Лучше всего к амазонкам в лагерь! Они там спрячут мужика — полк МВД не найдёт. И туда никакой ОМОН не сунется. В прошлом году мы всем отделением пробовали взять. Так они знаешь что устроили? Стыдно признаться, но мы драпали, как немцы... Вот что ты станешь делать против толпы голых баб? А они все молодые, красивые! Что-то вспоминая, он мечтательно понаблюдал за ласточками в небе, потом смахнул несколько берёзок и распрямился. За рекой, возле лагеря амазонок, завыл лодочный мотор, однако, судя по звуку, лодка ушла по курье куда-то в противоположную сторону. Когда всё стихло, Гохман продолжил: — До сих пор думаю, почему красивые чаще всего несчастные? Не от хорошей жизни сюда запёрлись. В принципе, мы не их брать ходили. Баб вообще нам трогать не велят: демократия, свобода... Мужиков давно хотели пощупать, которых прячут. По оперативным данным, половина — беглые алиментщики, половина — сброд. В общем, пришлось отступить. Амазонки своих не сдают. Сховайся у них в лагере. От Кошкина, что ли? Или от мести Дворецкого? Я всю жизнь не прятался. Да и не хочу к амазонкам! Гохман воткнул топор в огарок бревна, сел и уставился в землю. Он дурак полный, поэтому его женщины не любят. Ты мне скажи, что такое ЦК? У вас в Москве? Этот при каком-то совете, то ли при администрации. Но не врублюсь, а у мужиков спросить неловко. Да они и сами толком не знают. Вы там, в Москве, напридумывали всякого, в нашем назьме не разберёшь. Это что за организация? В Усть-Карагаче начальства — туча! Жена говорит — полная Сорокинская гостиница. Из этого ЦК прилетели уполномоченные. Будто из-за твоей экспедиции, Станислав Иванович. ОМОН подтянули из УВД. Рассохин слов подходящих не нашёл — выматерился, хотя в последнее время делал это редко. Участковый послушал и ухмыльнулся: — В общем, ловить тебя станут как государева преступника. Так что прячься, учёный! И я тебя не видел и не слышал. А иначе как скажу, что журналистка твоя пропала? Ты же меня подставляешь! В общем, обласок оставляю. На худой случай плыви в разливы и сиди там. Островов много, замаскируйся и затихарись, пока суть да дело. Но лучше тебе в лагерь. Лиза может вернуться в любой момент, а меня нет! Будто тридцати лет и не было. И опять на Карагаче, опять в мае. И встретишь тогда и мамашу, и дочку! Где-нибудь в областном ИВС, на нарах. Обложили тебя, Станислав Иванович. Если ревнивый профессор не стрельнёт из кустов, эти из ЦК церемониться не станут, разберутся по полной. Гохман выдернул топор и принялся крушить березняк. Стас брёл за ним следом, испытывая редкостное состояние какой-то невесомости мыслей — ни одной толковой не приходило. С немецкой аккуратностью участковый расчистил площадку в полгектара, хотя на Гнилой Прорве после пожара и без того можно было садиться где угодно. Она и так из-за этих голых амазонок меня на Карагач не пускает. А узнает, что тебе не помог, — всё, труба. Ты же для неё — икона. И что у баб на уме? Раз с ней потанцевали — всю жизнь помнит. Вода в Карагаче резко пошла на прибыль: так бывало, когда в гористых верховьях начинал обильно таять снег, а где-нибудь на заломе вставал ледовый затор. Вчера ещё наполовину вытащенная на сухое лодка теперь болталась на цепи в сажени от берега. Участковый поднял отвороты голенищ сапог, осторожно забрёл и положил вещи. Так что не высидишь на Гнилой. Рассохин молчал, безнадёжно озирая пустынный берег. Участковый разозлился, выдернул ломик с цепью, с грохотом бросил на дно и запустил мотор. Включил скорость и неэкономно, нерачительно дал полный газ. Стас побродил по берегу, слушая удаляющийся вой мотора, и тут показалось — Гохман возвращается. Почти исчезнувший характерный звук стал приближаться: верно, забыл сказать что-то важное. Однако из старицы напротив вдруг выскочила дюралька! Видно, услышали и решили проверить, что за движение началось на Гнилой Прорве. За румпелем маячила одинокая мужская фигура. Рассохин стоял на обрыве, не скрываясь, и лодка, выписав круг под самым берегом, унеслась обратно: убедились, что он на месте. То есть его пребывание здесь Матёрая всё-таки контролировала, не исключено, что за ним наблюдали откуда-нибудь из залитых прибрежных кустов. Правда, что происходит на другой стороне, разглядеть было трудновато, мешали береговой вал и заросли; если что и видели, так дым от костра или когда Стас ходил по самой кромке либо спускался к воде. Однако н течение этих двух дней амазонки никак не проявлялись: то ли совещались, что делать, то ли что-то выжидали. Впрочем, Рассохину на них уже было наплевать, иногда, одержимый своими мыслями, он забывал о соседстве, пока его не начинало раздражать ночное их мычание. Когда на Карагаче всё стихло, а от невыносимости ожидания стало тошно, он вспомнил, что тоже ещё не бывал на кладбище: где-то там похоронили Репу. Всё заросло после пожара и высокого паводка, улицы определить можно лишь по колеям, да и то не понять, которая и куда ведёт. На поселковый погост когда-то существовала дорога, хотя из-за вечной распутицы покойников таскали на руках или возили на трелёвочниках за полкилометра от посёлка — там было самое сухое место, древняя дюна, выступающая из болотистой равнины. Он вспомнил примету: мимо могилок тянулась электролиния на лесопилку. Высмотрел обгорелые столбы с упавшими проводами и пошёл по ним, как по компасу. И, очутившись на лесистом холме, вдруг подумал, что это самое подходящее место, чтоб жить, но уже раз и навсегда занятое мертвецами. Песчаный бархан не тронули ни ветра, ни нынешние ползучие болота, и даже пожар обошёл стороной, отыскав лучшую пищу — терриконы прелого горбыля возле пилорамы. Молодой сосновый бор на погосте лишь по краям прихватило огнём, и то не насмерть, только кора обуглилась, и сейчас солнце пробивало частокол золотистых взрослеющих деревьев. И кругом мох — на земле, могилах, крестах и оградках, кособоких, но ещё стоящих, брусника цветёт да ветерок пошумливает в кронах. Стас побродил по кладбищу, пощупал ногами мох в подозрительно выпирающих местах, попробовал прочитать надписи на крестах и ржавых тумбах со звёздами — и тут всё стёрлось. И вдруг наткнулся на высокий, голубоватый от лишайника и грубовато обработанный камень — ни креста, ни звезды, зато стальными скобами пришпилен геологический молоток и медный горный компас! Ещё не очистив надпись, угадал — здесь и лежит Репа, погибший на рыбалке! Достал нож, соскоблил звёздчатый лишайник с имени и ещё ниже — с эпитафии. Должно быть, тесали камень, резали буквы и сочиняли мужики из отряда, скорее, все вместе, ибо это напоминало буриме, а орудовал долотом Галя. Только он отличался рукоделием, вязал на спицах, точил из яшмы кабошоны, письменные приборы и прочие безделушки. «Твой маршрут — небеса, а костры твои — звёзды в созвездии Рыб... » — Здорово, Репа! И огляделся, поскольку голос под кронами бора зазвучал гулко, как в храме. С обеих сторон от могилы стояли две замшелые скамьи, а в ногах — остатки кострища, затянутого мхом: видно, отряд приходил сюда частенько, сидели, поминали, играли на гитаре... Он опустился на одну из них — и оказался на земле: толстая и на вид ещё крепкая доска сгнила в прах, держалась за счёт мха и переломилась беззвучно. Встал неуклюже, отряхнулся и вдруг увидел тощую облезлую медведицу. Всего шагах в сорока, на склоне кладбищенского холма: стояла на задних лапах, слушала — эдакий трёхметровый сурок! А рядом кувыркались во мху два крохотных медвежонка. Стас тоже замер, и благо, что оказался с подветренной стороны — не учуяла, а близорукая — так и не увидела. Настороженно опустилась и, поглядывая в его сторону, принялась разрывать муравьиную кучу. Рассохин медленно пригнулся, спрятавшись за надгробие Репы, и осторожно попятился. Хорошо мох влажный, глубокий — глушит шаги. Спустившись так со склона дюны, он развернулся и пошёл с оглядкой, сдерживая желание побежать. Весной медведица с детёнышами может напасть даже не от голода, из опасения за своё потомство: однажды на Сухом Заломе техник Кузя отошёл от лагеря на полсотни метров по нужде и со снятыми штанами на дерево заскочил. Несколько часов продержала, и когда пришли выручать с двумя карабинами и собаками, так огрызалась ещё, не желая оставлять добычу. Над головой стреляли — не боится, отскакивает и рычит! Хотели уж грохнуть её и медвежат переловить, но тут паровоз на узкоколейке загудел, так убежала. Всю обратную дорогу он шёл хоть и без оглядки, но спину знобило. И ещё издалека узрел дым на стане: костерок, разведённый Гохманом, давно прогорел, а тут столб стоит, и сразу же трепыхнулась надежда — Лиза вернулась! Он проломился сквозь малинник и, чтобы не напугать её треском, позвал: — Лиза?.. У костра сидел немтырь, сушил портянки, бродни и одежду: должно быть, где-то накупался. Стас поглядел, как он вертит перед огнём свои тряпки, и непоколебимость молчуна вдруг его разозлила. Жени Семёновой нет — убита. А твоя жена увела Лизу. Будто бы к матери! Теперь говори: где Елизавета? Немтырь выслушал, глянул как-то страдальчески и согласно покивал. Одежда не досохла, однако он оделся в полусырое, захватил пестерь и пошёл в сторону приисковой дороги! Рассохин, догнав его, схватил за шиворот. Дамиан указал на ту сторону Карагача. В лагере амазонок было непривычно тихо, а шёл уже двенадцатый час, обычно там уже стучали, гремели, дымили невидимые трубы и жужжал моторчик электростанции. И вдруг на старице опять приглушённо заработал лодочный мотор, и если молчун норовил спрятаться, значит, сдут гости! Вероятно, думают, что Рассохин остался на Гнилой один, решили, что на лодке уехала спутница, Елизавета, и настала пора действовать. Стас отпустил молчуна, сам же вернулся к костру, взял рюкзак, палатку, топор, огляделся, не забыл ли чего: встречаться с Галицыным, тем паче с лагерной бандой, не было никакого желания. Пока он бежал к разливам, где участковый оставил облас, звук мотора вырвался из старицы на простор и вдруг потянул вверх по реке. Это уже было интересно! Рассохин сложил вещи в облас, а сам с биноклем вернулся к реке, где забрался в развалины пекарни. Внутри тоже росли берёзы, торчали из земли дюралевые хлебные формы, склёпанные по парам: на Гнилой всегда пекли очень вкусный хлеб, и если густо, как сливки, растворить сухое молоко, горячую белую буханку можно умять за раз. Рассохин вспомнил это и впервые за два дня совсем неуместно ощутил приступ голода. Между тем от перегруза мотор на Карагаче выл на высоких оборотах, но звук проплывал медленно. Пригибаясь, Стас выбежал к реке и увидел лишь пенный кильватерный след. Дюралька скрылась за поворотом, и там рёв двигателя оборвался — похоже, причалили. И уже спустя минуту пустая лодка понеслась обратно, сходу скрывшись в затопленных кустарниках устья старицы. Кажется, десант высадили недалеко за Гнилой Прорвой, в районе выхода приисковой дороги, и теперь вернулись за следующим: слышно было, как гремит под сапогами дюраль, спешно сажали пассажиров, потом опять взревел мотор. В лагере амазонок начиналось странное движение, похожее на бегство. Вторым рейсом лодка везла пятерых мужиков с рюкзаками, однако Галицына среди них не было. А за румпелем сидела сама Матёрая! В прежние времена вдоль реки шла отсыпная дорога на Рассошинский прииск и ещё множество троп, набитых скотом, но то ли берег обвалился, то ли заросло так, что Рассохин даже следов не нашёл и едва продрался сквозь густой черемошник и краснотал. И всё же опередил ползущую по воде лодку. За поворотом, на полузатопленном берегу, стояли четверо мужиков из первой партии, тоже с рюкзаками — поджидали своих. Полковника и здесь не было! Новоявленная хозяйка Карагача причалила бортом, пассажиры шустро выскочили на сушу. Стас не расслышал, что говорила Матёрая, но последнее напутствие донеслось отчётливо: — Батарею берегите! Покорные бородатые братья двинули скорым шагом в сторону материкового бора и через полминуты пропали в густых пойменных зарослях краснотала. Под их ногами отчётливо зачавкала грязь и забулькала вода — высокую пойму топило. И только сейчас, при виде поспешного бегства немногочисленного мужского населения лагеря, Рассохин наконец-то прочувствовал справедливость советов Гохмана — скрыться на пару недель, пока десант таинственного ЦК с ОМОНом не начал карательную операцию. Вряд ли тронут женщин, тем паче с детьми, и полковник Галицын отбрешется, а вот беспаспортных бородатых братьев, невесть откуда прибежавших на Гнилую Прорву, возьмут непременно, хотя бы для установления их тёмных личностей. Стас послушал ласточек, посмотрел, как Матёрая таранит лодкой затопленный тальник, пробиваясь в устье старицы, и неожиданно для себя наконец-то определился. Первые хотели получить с него долги, вторые не желали их платить, и, возможно, все угрожали, представляли опасность, а канадский уроженец, ещё не привыкший к российской реальности, её преувеличивал и потому часто менял автомобили, съёмные квартиры и отыскать его убежище сразу не удалось. Кроме того, от образа существования его фирмы «Кедры Рода», несколько лет назад разрекламированной, попахивало мошенничеством: бизнесмен имел офис в престижном международном торговом центре, однако там уже года полтора никого не видели, хотя арендная плата вносилась аккуратно, впрочем, как и налоги, а штат из дюжины человек, в основном женщин, работал надомно, то есть сидел по квартирам и справлял дела по телефону. Вячеслав обзвонил несколько номеров, говорил по-английски, дабы не спугнуть, и на его звонки отвечали вежливо, нежными голосами, чаще отсылали друг к другу, и никто не мог сказать, где разыскать босса и как с ним встретиться, например, по поводу закупки кедрового ореха, масла и прочих даров природы — конспирация была примитивная, но работала. Не мудрствуя лукаво, Колюжный отправился по магазинам искать книгу Сорокина. Ему предлагали купить несколько томов прозаика-однофамильца, потом стихи поэта, однако такого Сорокина, который бы писал о сибирской пророчице, не было. Зато предложили почитать некоего Стюарта, который и в самом деле подобную книгу издал, и уже не одну. Первая называлась «Свет любви», относилась будто бы к научной фантастике, которую Вячеслав с некоторых пор терпеть не мог, впрочем, как и учёных-теоретиков, однако купил. И вроде уж вчитался, поскольку немудрёный, с намёком на автобиографичность роман начинался завлекательно. Автору будто бы рассказали любопытную притчу о блудной отроковице: мол, на Карагаче жили когда-то староверы толка молчунов-погорельцев, которые крали себе невест из мирских девушек и женщин без разбора, какая подвернётся. Крали и проводили сквозь чистилище, освобождали душу и тело от всего мерзкого и грязного неким жутким иезуитским способом: на огонь сажали, в воде топили, голодом морили и даже сквозь хомут протаскивали. И потом только женились. Будто этот обычай у них возник после того, как советская власть забрала у молчунов всех женщин, детей и стариков, а скиты пожгла. Но в последние годы вроде бы красть оказалось некого, поскольку населения на Карагаче не стало, и молчуны то ли затаились где-то, то ли разошлись по всей Сибири, то ли вовсе извелись. Никто про огнепальных толком ничего не знал, и, по слухам, осталось несколько стариков и старух, которых никто не видел. Но зато многие встречали в тайге блудную отроковицу, неприкаянную душу, кого-то вроде призрака. Будто её погорелец то ли похитил на прииске, то ли она, распутная, сама ушла с ним, однако старатель, законный жених, настиг вора и убил блудницу. Вот с тех пор, мол, она и ходит вдоль Карагача, ищет этого старателя, а поскольку мёртвая, то хватает всех подряд. Её встречали многие рыбаки, охотники, шишкобои, кто промышляет здесь; говорят, с виду она такая красивая и заманчивая, что мужики с ума сходят, и уже не один в психушку угодил. Мол, если встретится случайно, то самое главное — не смотреть отроковице в слепые глаза. Ибо она сразу же прозреет и очарует. И ещё не слушать, что говорить станет. Автор и он же герой по имени Гарий — книга была написана от первого лица — стал ходить вдоль Карагача и однажды встретил эту блудницу, а будучи человеком отважным, наплевал на предрассудки, взял её за руку и посмотрел в глаза. Она же прозрела, вмиг очаровала его, поскольку и в самом деле была прекрасна, сняла одежды и превратилась в безобразную, морщинистую старуху. А между обвисших до пупа грудей — совсем свежая рана от пули и струйка крови. Гарий содрогнулся от омерзения и хотел уж сбежать, но тут древняя блудница открыла беззубый рот с чёрными губами, засмеялась и прошамкала: — Полюби меня такую, и я укажу тебе путь! Сама сведу в священную кедровую рощу. И ты получишь там знания будущего. Герой понял, что это ему послано испытание, как в сказке, собрал всё мужество, вдохновился, овладел этой старухой и, к своему удивлению, получил не физическое — духовное наслаждение. И догадался, что происходит это от некоего света любви, источаемого блудницей. А она взяла его за руку и привела к своему мужу — у неё муж оказался здоровый такой детина и ещё молодой! Ни слова не говоря, он схватил жену за седые космы и стал по траве таскать да лицом в землю тыкать. Гарий не вытерпел такого издевательства над женщиной, поднял камень и бросил наугад в сторону мужика. И попал точно в голову! Показалось, будто мозги брызнули, но злодей даже не упал, а только поправил треснувшую черепную коробку, вмиг преобразился в старика и вдруг проговорил: — Теперь вижу: ты насытился светом любви и обрёл силу! Значит, достоин вернуться в мир живых и овладеть истинами, — и благосклонно обратился к своей жене-старухе: — Так и быть. Открой ему путь к знаниям. Оказывается, герой попал в мир мёртвых, который следует пройти, чтоб открылись некие древние истины и провидческий взор! Колюжный бы дальше и читать не стал этого сочинения, но здесь было волшебное название реки — Карагач, где бродил сейчас Рассохин, поэтому пришлось набраться терпения и погрузиться в мир фантастики. В общем, старуха взяла его за руку и повела через лес, без дорог и тропинок. На пути им попадались разные звери, в том числе и медведи, но не трогали, а кланялись старухе, вытягивая передние лапы. На берегу какого-то озера она раздела Гария, сняла свои одежды и ввела в чёрную ледяную воду: дыхание зашлось, тело вмиг заныло от боли и потом очужело! А она только получала от холода удовольствие: поплескалась сама и принялась его мыть донным илом и семенными коробочками кувшинок, разламывая их напополам своими корявыми пальцами. Он повиновался только потому, что не мог двинуть ни рукой, ни ногой, напрочь одеревеневшими в весеннем озере, с которого только что сошёл лёд. И мало того — она подвела к роднику, бьющему из-под горы, и стала омывать светлой и густой, как сметана, водой, так что он, даже замёрзший, бесчувственный, ощутил её холод. Ещё миг — и Гарий превратился бы в сосульку, но старуха вывела его на берег и оставила греться на солнце. Сама же нырнула в озеро и пропала на четверть часа. Герой чуть отогрелся и заволновался, вздрагивал от любого всплеска, а там повсюду плескались бобры. Думал уже — утонула, и кто же его дальше поведёт — кругом тайга бескрайняя, тёмная и никаких ориентиров. Однако старуха вынырнула далеко, возле противоположного берега, и поплыла к нему. Гарий обрадовался, запрыгал, но когда она вышла из воды, оказалась совершенно другим человеком! Юная, прекрасная, с сияющими волосами, обрамлёнными венком из белых лилий, и ничем не похожая на ту блудную и слепую отроковицу, что очаровала его на Карагаче. Он изумился такому перевоплощению и вместе с тем не растерялся и захотел её обнять, влажную, в пупырышках от холодной воды, скрипучую от чистоты и манящую свежестью. Он уже совсем согрелся и хотел наброситься на неё, но с маху ударился о незримую преграду, некое уплотнение воздуха вокруг желанной девицы! Да так сильно, будто о стеклянную стену. А она лишь улыбнулась, высвободила руку из-под длинных волос и поманила за собой, под сумрачные своды густой Кедровой рощи. Ты же хотел овладеть знаниями? Гарий послушно двинулся за ней, на ходу любуясь её стройной, изящной и недоступной фигурой под незримым стеклянным колпаком. В кедровнике она велела сесть на мшистую валежину, сама легла у ног и принялась излагать истины, надо сказать, весьма примитивные и известные: жить, мол, следует в природе, на братско-сестринских общинных принципах, питаться ягодами и грибами — и тогда дух будет совершенствоваться до космического. И совокупляться возможно лишь для продления рода, один раз в год, а не превращать священный ритуал соития в повседневный секс. И тем самым словно оскопила развратного и сладострастного героя. Он вмиг перестал замечать, что исповедальница обнажённая, укротил свою плоть и стал внимательно слушать. Колюжный продолжил читать про эти самые истины, охватывающие всю жизнь. Наставления хоть и отдавали библейскими нравоучениями, однако никакого откровения не несли. Подробно описывалось, как и когда зачинать, как следует рожать и воспитывать детей, чем лечиться от хворей и как продлять жизнь до бесконечности — в первую очередь ходить голым! Это в Сибири-то, на комарах и морозах? В общем, неправда и скукотища неимоверная, однако по ходу повествования выяснилось, что правнук жандармского ротмистра скрылся под королевским псевдонимом Стюарт. Исповедальница велела взять такое новое имя и заставила писать эту книгу — видимо, таёжная скитница хорошо знала историю Британии. Как бизнесмен Колюжный отлично понимал, что это всего лишь рекламный ход, причём обречённый на неудачу изначально: какой-то шотландец, пусть и со звучной фамилией, пишет на сибирскую тему, о кедре, о таинстве жизни в сибирских лесах, излагает очень уж простенькие и утопические заповеди, доверенные ему некоей пророчествующей и прекрасной женщиной. Кто поверит, кто клюнет на подобную приманку? В общем, лучше бы писал свои приключения с эзотерическим ароматом, свидетельствующие о том, что автор и вместе с ним герой — парни, уставшие от скуки и удовольствий обыденной жизни. Однако читатель, изголодавшийся по таинственному, романтическому и мистическому, принимал всё за чистую монету, а иначе бы не выпускали большие тиражи и народ бы не хлынул на Карагач собирать шишки и искать если не саму пророчицу, то истину. В магазинах ничего определённого о загадочном авторе не знали, в издательстве рассказывали байки про некоего обрусевшего англичанина королевских кровей, который обитает в суровой сибирской природе на Карагаче. Дескать, живёт круглый год в священной кедровой роще, ходит голый даже зимой, слушает рассказы пророчицы, на себе проверяет все открытые ему истины, записывает их и шлёт рукописи со случайной оказией. Самого Стюарта будто бы лично знает только владелец издательства, у коего тоже нет контактов с автором, и вообще есть подозрения, что всё это — умозрительный проект авантюрной литературы, коллективное творчество, и сам автор — фантом. Колюжного, таким образом, почти убедили, тем паче, что он и подозревал нечто подобное, инициированное Сорокиным в рекламных целях. Но почти случайно открыл в интернете читательский форум, где обсуждали даже не творчество, а истины, высказанные пророчицей, и оказалось, что её последователи есть не только на Карагаче, но и во многих городах. В Москве и вовсе существует одноимённый с книгой клуб! И будто автор её является чуть ли не на каждое собрание, и вход туда открыт для всех желающих и стоит всего сотню долларов. Только место собрания всякий раз новое. То ли опять конспирация, то ли бездомные кедролюбы арендуют помещение для каждого заседания в разных частях города. В первый раз встретиться с загадочным Стюартом не удалось, зато Вячеслав вдоволь насмотрелся на его поклонников, точнее поклонниц, ибо их было большинство. Действо напоминало философско-поэтическую дискуссию, совмещённую с последующим сеансом релаксации: в маленьком зальчике играла какая-то восточная музыка, пахло кедровой смолой и индийскими благовониями. В общем для новичка кажется бессмысленной смесью, сразу и не понять, для чего здесь собираются: чему-то научиться, почитать самодельные стихи, поразмышлять на тему общинной жизни, овладеть практикой оздоровления или расслабиться и подремать за сотню баксов. Стульев не было, сидели на вьетнамских циновках, многие — в позе лотоса, остальные — как придётся, слушали друг друга внимательно и как-то бесстрастно; возможно, не один Колюжный, а многие не понимали, о чём речь. К тому же он больше рассматривал публику и тоже обнаруживал странную смесь из обеспеченных, самодостаточных особ, типичных многодетных домохозяек, девчонок студенческого вида и редких сосредоточенных бородатых мужчин, стригущих глазами по залу. Ни один из них вообще не проронил ни слова, и потому Вячеслав тоже помалкивал, помня, что это хоть и платный, но чужой монастырь. В какой-то момент он увидел знакомое лицо молодой женщины, но сразу вспомнить не мог, где встречались, и только когда она развязала узел своих ног, сомкнутых в позе лотоса, и села вольно, чуть откинувшись назад, узнал — да это же Неволина, популярная артистка, кинозвезда чуть ли не первой величины! Несколько исторических фильмов он видел с её участием; в одном она играла юную жену старого князя и любовницу его сына одновременно, и в общем-то талантливо, невзирая на ужасный, нелепый детективный сценарий. Ей бы место в Голливуде, а не на клубном собрании, где изучают истины какой-то неведомой пророчицы. Так нет — одета серенько, волосы пучочком, сидит, самозабвенно слушает непритязательную самодеятельность и даже не делает попыток блеснуть своим положением или сморщить носик от безыскусности чужой поэзии. Может, пришла сюда, чтобы вжиться в какую-нибудь новую роль?.. Присутствие Неволиной заинтересовало Колюжного, возникло желание перебраться к ней поближе и при удобном случае спросить, что она тут делает — успешная, узнаваемая, часто мелькающая в телевизоре кинозвезда среди богатеньких дам, домохозяек, неудачливых безмужних стареющих девиц и молчаливых бородачей? Однако он на мгновение отвлёкся и потерял её из виду: то ли исчезла невероятным образом, то ли перевоплотилась, слилась в единую массу с подчёркнуто сереньким народом, вмиг утратив броскую красоту. Ещё несколько минут он всматривался в длинноносую девицу, бывшую рядом, и разочарованно вслушивался в тягучую и медленную, как караван верблюдов в песках, мелодию. Неволина так и не возникла, а он был уверен, что видел именно её и ни с кем спутать не мог. Утомительная релаксация наконец-то смикшировалась, вспыхнул свет, и зрители разом всколыхнулись, будто стая голубей от выстрела. Перед тем как разойтись, почитатели Сорокина-Стюарта ритуально, однако же неумело, раскланивались друг перед другом, робко обнимались, тем самым словно подчёркивая, что этот клуб — некий подготовительный класс, где изучают принципы общинного существования и готовятся для чего-то более значительного. Колюжный тоже кланялся, обнимался и замечал: никто не смотрит в глаза друг другу, все куда-то мимо, словно чего-то стыдясь, или в себя, любимого. И только девушка лет двадцати в горчичном спортивном костюме вдруг подняла скорбные веки и по-детски улыбнулась, оставив единственное яркое и приятное впечатление. Исчезнувшую Неволину Колюжный внезапно увидел уже в холле и тоже встретился с ней взглядом. Она выглядела оскорблённой, беспомощной, спешила натянуть липучий кожаный плащик, путалась в рукавах. Вячеслав помог справиться с одеждой и тихо спросил: — Вас-то как сюда занесло? Она привыкла быть узнаваемой и ориентировалась мгновенно, угадав единомышленника. Ничего не ответила, однако выразительно и как-то доверчиво указала глазами на дверь: обсуждать увиденное и делиться впечатлениями в гуще почитателей не решилась. Вячеслав подхватил её под руку, чтобы лучше слышать: на улице было шумно, — и едва увернулся от рослого мужчины, который отсёк от него именитую спутницу, выказывая тем самым профессиональные навыки телохранителя или невероятно ревнивого мужа. Неволина в его присутствии вмиг обрела уверенность. Пробралась за кулисы, он увидел меня и исчез. Нашла бы, но его апостолы прикрыли. Там их шесть человек в засаде оказалось. Ходит под надёжной охраной. А бородатые архангелы в зале сидели. Это тоже охрана, чтобы поклонницы на сцену не прорывались. В кино голосок её был нежным, трепетным, зовущим, как язычок пламени на ветру. В жизни оказался несколько грубоватым, простецким и тон — эдаким панибратским. Безмолвный телохранитель к ней не прикасался, но словно примагничивал и вёл на автостоянку. Тот изумления скрыть не смог и сказать ничего не успел. Неволина куда-то спешила, поэтому интриговать не стала. Или такая манера общения была у кинодивы. Во вторник позвони, если свободен. Скажу, где следующая тайная вечеря. Неодушевлённый охранник распахнул перед ней дверцу машины. Телохранитель захлопнул дверцу и сел за руль. Вячеслав ещё минуту стоял чуть ли не с открытым ртом. Года полтора назад он и в самом деле был на концерте в Доме кино, куда его затащил отец, поскольку шла избирательная кампания и многие кандидаты в депутаты занимались благотворительностью. Однако там собирали пожертвования на какую-то детскую программу оздоровления, и проводила это совсем другая недавно взошедшая кинозвезда то ли с именем, то ли с псевдонимом Айнура. После концерта именитых и щедрых благодетелей пригласили за стол, но и там Неволиной, кажется, не было. Впрочем, среди знаменитых артисток она могла и раствориться, особенно не выделяя свою звёздность на блистающем ночном небосклоне. Во вторник он позвонил, намереваясь утолить перезревшее любопытство по телефону, но попал на любезную помощницу, которая и сообщила адрес следующего собрания клуба. На сей раз заседали в актовом зале какого-то прежде богатого и теперь обнищавшего НИИ, с облезлыми остатками былой роскоши в виде сталинской лепнины. Несмотря на то что цена входного билета подскочила вдвое, народу оказалось больше: около сотни женщин, десятка полтора мужчин. Форма одежды опять полуспортивная, многие с фотоаппаратами, а две дамы установили телекамеру на треноге, стало ясно — грядёт событие. В предбаннике торговали орехом, маслом, поделками из кедра и книжками Стюарта, чего в прошлый раз не было. Ко всему прочему, теперь всех пришедших регистрировали в журнал, правда, со слов, документов не проверяли, но зачем-то неназойливо фотографировали. Пока рассаживались на полу под музыку, вернее, под шумовой фон — шелест листвы, шорох хвои и крики кедровок, на подиум внесли стол, кресло и вазу с кедровыми ветками. Многие лица уже были знакомы, но тут отчего-то не принято было бурно выражать восторг от встречи, поэтому все лишь кивали друг другу, и Колюжный тоже кивал, выискивая глазами Неволину. Дабы не выглядеть белой вороной, он устроился рядом с мужчинами, подвернул под себя длинные ноги, чтоб уместиться на циновке, напустил суровый вид и стал ждать, по-прежнему незаметно рассматривая собравшихся. Сильный пол на сей раз напоминал заседание учёного совета — седые бородачи академического вида. Выделялся только один — смуглый, широколобый и сухопарый мужик с косичкой и длинной бородой, спрятанной под рубашку, эдакий экзотический кадр — хоть в историческом кино снимай в роли монаха или юродивого на площади. И тоже рыскал взглядом да ещё что-то шептал своему невозмутимому соседу. Вообще-то с мужами подобного вида Колюжный уже сталкивался в конце девяностых, когда, вернувшись из Англии, ещё в радужный период, с помощью всезнающего отца определил направление в бизнесе — высокотехнологичные проекты, которые впоследствии назовут нанотехнологиями. Родитель когда-то работал начальником прииска и был уверен, что рухнувшая советская наука, этот гигантский отвал, хранит в себе столько золотого песка, что мыть его не перемыть. Обнищавшие безработные учёные, кандидаты и доктора из оборонки и Роскосмоса потянулись к нему вереницей — те, кого якобы не выпускали за рубеж в связи со страшными подписками о неразглашении. Они тащили свои проекты, потрясали толстенными папками, чертежами, на пальцах объясняли всё: от принципов получения новых видов энергии, медицинских препаратов и методики лечения смертельных заболеваний до вечных двигателей включительно. Униженные и оскорблённые, учёные мужи сильно переживали за отечественную науку и оттого напоминали юродивых. По крайней мере, Колюжный так объяснил себе их сильную и страстную возбудимость, крайности в оценках и непримиримость. Четверых учёных, проекты которых показались ему перспективными, он взял на полное содержание и опекал всячески, лечил непризнанных гениев медицины в хороших платных больницах, помогал с жильём и устройством внуков в университеты. Обещали уже через полгода потрясающие результаты, однако миновал год, а их не было. Тогда Вячеслав, уже не надеясь на своих экспертов, сам попытался вникнуть в суть научных проблем и получил от подопечных неожиданный и резкий отказ. Они не подпускали к конкретике своих тем: дескать, всё, что мы творим, принадлежит Родине, а не тебе, частному лицу, министерскому сынку, да ещё выученному в Англии и наверняка завербованному разведкой МИ-6! Дескать, если вы задумали со своим родителем хоть как-нибудь оправдаться перед Отечеством и доказать свою преданность, платите деньги и не суйтесь в тайны их гениальных изобретений. В общем его, блестяще образованного в Высшей школе менеджмента Великобритании, а вкупе с ним и отца, бывшего министра и теперь депутата, развели, как в девяностых разводили многих иностранцев. Отец никак не хотел верить, что его расчёты на золотой научный отвал не оправдались, свалил вину на Вячеслава — мол, неправильно организовал работу. В результате практически отстранил от своего личного кошелька и года два ещё недовольно пыхтел, жалея напрасно потраченные время и деньги. Но поскольку с молодости носил горделивое приискательское прозвище Бульдозер, то сам принялся разрабатывать новую золотую жилу, связанную с технологиями. Ещё тогда Вячеслав решил, что наконец-то избавился от вездесущей опеки родителя, собрал жалкие крохи в виде незаконченных проектов по сверхпрочным и сверхлёгким материалам и наладил производство снаряжения для экстремального отдыха и спорта. Выпускал всё: от страховочных карабинов, байдарок и лодок до спальных мешков и рюкзаков. И тут подвернулся шанс выиграть тендер на производство облегчённых космических скафандров для туристов, которых в скором времени станут пачками засылать на орбиту. У Колюжного были все современные материалы, оборудование и технологии, не хватало единственной отечественной мелочи — технологии изготовления герметичного замка-молнии, способного выдерживать космические нагрузки. Точнее, была, но оказалось уже украдена одним расторопным лаборантом, увезена в Австралию и там запатентована. Бывший лаборант теперь выпускал гидрокостюмы с таким замком, процветал, но расслабился на законопослушной чужбине и секретов своих не стерёг. Вячеслав проник на его фирму, срисовал технологию производства «молнии» и, можно сказать, вернул краденое своей стране. Смуглый кадр с бородой под рубахой напоминал ему одного из дорогостоящих экспертов, которых Колюжный нанимал, чтобы разобраться в премудростях высоких космических технологий. В частности, с производством скафандров и систем жизнеобеспечения. Попутно академик занимался медициной, некими аэрозолями, ароматерапией и ещё каким-то экзотическим восточным снадобьем от ожирения. На сей раз приятное началось с первых минут: явно высмотрев его в толпе, впереди, прямо у ног, пристроилась девушка в горчичном костюме и опять одарила искренней, открытой улыбкой. А хотела, наверное, рядом сесть, но место оказалось уже занятым: по правую руку пристроилась чахлая болезненная женщина. Неволина так и не появилась, сколько он ни рыскал глазами по заполненному полулежащими телами залу. Потом свет смикшировался и погас, как перед киносеансом, люди замерли, и когда на подиуме загорелся фонарь, тот, кого так торжественно ждали, уже сидел в кресле за столом. Этот театральный приём рассмешил Вячеслава, однако присутствующие встретили Стюарта очень серьёзно, не хлопали и никак не выражали своих чувств, если не считать того, что некоторые женщины начали перешёптываться. В первый миг Колюжный испытал не только веселье — разочарование, ибо промелькнула мысль, что это не Сорокин и не Стюарт, а кто-то третий, скорее всего подставной. Вид колоритный, привлекающий внимание и чем-то очень знакомый: тёмные, распадающиеся на прямой пробор волосья ниже плеч, но при этом редковатая, пучком, неухоженная борода и одеяние неожиданное — тёмно-зелёный офицерский френч, явно дореволюционного покроя. Эта явная деталь была единственной, указывающей на родство жандармским ротмистром, в остальном он никоим образом не походил на правнука жандарма, родившегося и выросшего в Канаде. И вряд ли бы такой ряженый сумел скупить земли по Карагачу, организовать бизнес да ещё работать с европейскими партнёрами! Разве что переодевается в цивильное, но тогда борода приклеена и на голове парик — не иначе. Едва этот волосатый гуру открыл рот, как первое впечатление лишь усилилось: голос был тихий, но властный, густой и какой-то обволакивающий. И дикция при этом блестящая, простые слова получались ёмкими, проникновенными, и никакого, даже малейшего акцента, приобретаемого русскими от жизни в иноязычной среде, — типичный говор урождённого москвича. Манера говорить заставляла вслушиваться, но Вячеслав сразу понял, о чём речь, хотя лектор начал с некоей середины, с полуслова: автор «Света любви» проповедовал вегетарианство, точнее, исследовал причины отказа от мясной пищи и рыбы. А в иных племенах, особенно северных, охотничьих, это было основной пищей. И не под воздействием ли животного белка мозг человека сгустился, обра-зовались клетки памяти? Кора головного мозга, пресловутые извилины, сознание и осознание себя как человека разумного?.. И, как всегда, получил ответ, требующий неспешного и долгого осмысления. «Ты прав, — сказала она. Образовалась суша разума; как бы из морской пучины, из хаоса поднялись каменные горы. На первый взгляд, земля, но не плодоносная, и надобно ещё много миллионов лет, чтобы скалы разрушились в песок, на котором ещё через миллионы лет образуется почва. Человек обрёл память и аналитическое мышление, он стал умным, но, продолжая поедать себе подобных, не обрёл разума. Ум и умение — это бесплодный песок. Он содержит много полезного, например всевозможные минералы, в том числе и золото, но не может стать пищей, чтоб питать хотя бы траву. Так и сознание человека умного напоминает песчаную пустыню и не способно к божественному творению. И заботит его лишь питание собственной плоти, а отсюда — страсть к удовольствиям. Путь от ума к разуму лежит через отказ от кровавой жертвы». Ничего подобного в книге не было! Зал слушал его, замерев, однако не забывали тянуть к подиуму диктофоны, кто-то снимал со вспышкой, кто-то по-студенчески торопливо конспектировал в тетрадки. Болезненная безгрудая тётка в позе лотоса внимала и записывала информацию выставленными ладонями и так подалась вперёд, что чудом не падала на сидящих женщин, — будто в трансе находилась. Горчичная девушка слушала с закрытыми глазами и улыбалась, сильно откинув голову назад. Только архангелы-мужчины сидели в молчаливом напряжении, не заботясь о записи и не выдавая чувств: должно быть, в клубе так полагалось себя вести сильному полу. И ещё две гламурные кумушки, явно состоятельные домохозяйки, шушукались, и довольно громко, поэтому дама, сидящая позади них, так же громко сделала им замечание. Тут произошло невероятное: шептальщицы умолкли, но вдохновлённый лектор, оказывается, слышал всё и полностью контролировал зал, несмотря на свой отстранённый вид. Наперекор всем правилам, он сделал выволочку не кумушкам, а даме! В обоих случаях погибает жизнь — нерождённый младенец или несказанное слово. Тишина потворствует покою души, но умение молчать, а самое главное — потребность в молчании — приобретается не сразу и не вдруг, но путём долгим и осознанным. Молчание — удел мужчин, пусть женщины говорят, если чувствуют радость в общении, каковым бы оно ни было. И независимо где, как и при каких обстоятельствах. Берегите не свои чувства, а позывы души своих сестёр. Я здесь с вами, чтобы всякий вошедший сюда, ощутил полное раскрепощение, освободился от стереотипов мышления и поведения. После такого нравоучения Стюарт словно вырос в глазах Колюжного. И в самом деле, он как-то стереотипно мыслил, воспринимая колоритную фигуру, обряженную во френч, как недоразумение; этот человек с хорошо поставленным голосом и какой-то необычной логикой вполне мог быть правнуком офицера жандармерии и успешным бизнесменом. Борода и буйные волосья, наполовину закрывающие лицо, скорее , некий обязательный клубный антураж. Вон и завсегдатай сборищ, учёный эксперт в области космонавтики, отрастил такую гриву и бороду, что сразу не узнать. Как бы там ни было, но заговорить, очаровать, заставить себя слушать больше сотни человек, и не уличную толпу, а явно образованных, начитанных, продвинутых хотя бы в области доморощенной философии, — тут надо обладать определённым талантом. Конечно, эти люди и пришли сюда с желанием, чтоб их очаровали, ввели в транс. Ещё после первого похода в клуб Колюжный посчитал, что скучающие богатые барышни, домохозяйки и студентки собираются вместе от острого приступа иммунодефицита, только не в организме — в душе, в этой бесплотной субстанции. Грубо говоря, от смертной тоски обеспечённого существования, когда всё есть, или, напротив, ничего нет, но в любом случае жизнь не в радость, когда послушать некого и посудачить не с кем. Вячеслав сам через это проходил, когда вернулся из Англии, но своеобразным способом: напрочь лишил себя свободного времени, занялся дорогим экстримом, сплавом по горным рекам, дайвингом, горными зимними маршрутами на снегоходах. Даже прыгал с парашютом и мыслил освоить пилотирование легкомоторной авиатехники. То есть умышленно ввергал себя в состояние преодоления барьеров, дабы обрести ощущение собственной воли, быть самим собой, избавиться от стереотипов поведения в организованной среде. И в экспедицию на Карагач собрался не раздумывая, чтоб разогнать застой крови, мгновенно возникающий в этой среде, принять дозу омолаживающего чувства, адреналина, выработанного собственным сердцем, а не испитого из банки с энергетиком. Вот и сейчас он почувствовал, как начинает увлекаться тем, на что ещё недавно смотрел свысока, и испытывал один интерес — найти неуловимого, фантомного Сорокина, выполнить поручения Станислава Ивановича. Между тем Стюарт, соответствуя псевдониму, сохранял королевское спокойствие и продолжал излагать откровения пророчицы, но уже по иному вопросу — сыроедению, которое логично вытекало из вегетарианства. Причём он и его исповедальница так Сорокин называл свой источник истин не ругали мясоедов, не предавали анафеме, не называли живодёрами и трупоедами, они констатировали факты, облекая их в образную форму. И создавалось впечатление, что живущая в сибирской тайге женщина преклонного возраста, попросту — философствующая старуха, однако в юном образе, как минимум, имеет медицинское образование, поскольку, цитируя её, Сорокин употреблял специфические термины. Например, исповедальница всё время оперировала словами « энергия» и «энергетика», а что стоил её постулат, что, мол, любовь имеет такую же фотонную структуру, как и свет! Кстати, то же самое встречалось и в книге, некоторые обороты и словечки вообще коробили, будто бы взятые из учебника по биохимии, физике или астрономии. По разумению Вячеслава, неграмотная лесная красавица без определённого возраста, всю жизнь прожившая в тайге, каковой и представлялась пророчица, должна бы говорить иным языком, соответствующим её опыту и образу жизни. А тут кроет терминами, как будто бы только что выскочила из студенческой аудитории или вот с такого семинара. Горький опыт общения с несчастными учёными оставил и памяти глубокий критично-недоверчивый шрам и привычку всё подвергать сомнению. Однако тут из уст сибирского шотландца прозвучал факт, о котором Колюжный никогда не думал, но, услышав, сразу почему-то поверил. И снова усомнился, что перед ним настоящий Сорокин, прикрытый волосами и псевдонимом: слишком уж различались подходы к теме и аргументация от тех, что излагались в книжке. Скорее всего, хорошо поставленный голос лектора принадлежал наставнику правнука жандармского ротмистра, причём весьма талантливому, или толкователю, но уж никак не апологету. Этот Стюарт, похоже, снабдил примитивные истины исповедальницы некоей научной базой, обстоятельностью и доказательствами. А суть была вот в чём: оказывается, во время забоя животного в его тканях остаётся информация о смерти, которую кровь успевает разнести по всему телу, пока телёнок, например, бьётся в агонии. И её, информацию, невозможно стереть ни варкой, ни жаркой, ни прочими обработками, ибо она имеет такую же неуловимую, невидимую природу, как радиация. Некоторые виды животных — белый медведь, например, или стерлядь — в момент гибели выделяют активные и смертельные яды в свои собственные органы, таким образом нанося удар возмездия. Люди об этом знают с древнейших времён и не употребляют в пищу всю тушу целиком или отдельные её части. Древние иудеи об этом тоже знали и приловчились делать мясо кошерным, спуская кровь, но такой самообман их не спасает. Информация о смерти, на первый взгляд, безвредна, как гомеопатическая доза, поэтому мясоеды, поедая плоть диких либо домашних животных, в том числе и умершую от кислородного голодания рыбу, всё более насыщают ею свои клетки. В конце концов, набирается критическая масса, и у человека образуется смертельная болезнь в форме рака или инфаркта, которые никак мясоедением не связывают. И опасен не холестерин, коего боятся, не тяжёлые металлы и даже не радионуклиды, а знаки смерти, по представлению пророчицы, имеющие вид кристаллов в форме усечённой пирамиды и странное название «чишовел». Мол, это вещество и тормозит развитие человеческого разума, лишает его божественного образа и подобия, творческого совершенства, к тому же в несколько раз сокращает срок жизни. То, что когда-то создало человека разумного, его и губит. Вячеслав любил молодую свининку, шашлык из шейки, запечённую оленину с кровью, в походах же — строганину с солью и перцем, то есть сырое, мороженное, настроганное ножом мясо или рыбу, особенно после дневного броска на снегоходе по тайге, да ещё под водочку и в жарко натопленном зимовье, когда возникает такой контраст температур, что электричество бежит по жилам. И теперь, вспомнив свой опыт мясного сыроедения, Колюжный не то чтобы устыдился или испугался за своё здоровье, но почувствовал себя неловко. Показалось, что академические бородачи догадываются о его вкусах, взирают с осуждением, а болезненная тётушка — и вовсе с ненавистью, будто мысли об оленьей строганинке прочла. И только забытая им соседка в горчичном костюме слегка повернула нежную русоволосую головку и глянула на Вячеслава без улыбки. Если бы Стюарт в этот вечер нагрузил ещё чем-нибудь, кроме неведомого вещества смерти чишовела, Колюжный нарушил бы клубную этику, встал и ушёл, однако вещание с подиума закончилось так же внезапно, как и началось, на полуслове. Свет фонаря смикшировался, и в полной темноте, как далёкий крик в аравийской пустыне, возникла восточная мелодия. Начинался второй этап собрания — релаксация; в зале возникло лёгкое шевеление, люди устраивались поудобнее, чтобы предаться отдохновению и расслабиться. Колюжному в тот миг и в голову не пришло, что Сорокин исчезнет, пользуясь затемнением, а тут ещё болезненная соседка незаметно куда-то пропала, и вместо неё оказался единственный безбородый в зале — рыжеволосый мужчина средних лет. Вячеслав не заметил, как произошла подмена, и когда спохватился, то понял, для чего погас театральный фонарь. А ведь должен был сразу догадаться: Сорокин как пришёл, так и уйдёт, дабы оставить о себе впечатление, что он сам — суть явление почти чудотворное. Чем же ещё приковать к себе внимание и мысли? Релаксация длилась минут двадцать, и вместе с затуханием заунывной музыки в зале начал появляться свет, напоминающий восход солнца в пустыне. Мысль, что он проворонил Сорокина, тут же и подтвердилась: на подиуме было пусто, даже стол с креслом утащили куда-то. Многие женщины в зале откровенно спали, некоторые бодрствовали, но сидели в позах эмбрионов, будто озябли. Только мужики по-прежнему торчали невозмутимыми изваяниями над полулежащей публикой, напоминая истуканов с острова Пасхи. На коленях некоторых из них покоились головки спящих дам, и это их ничуть не волновало. Колюжному тоже хотелось, чтобы горчичная девушка положила свою головку, и он даже колени подставил, однако её русый, почти священный ореол даже не склонился. Новоявленный рыжий сосед всё время бодрствовал и внимательно изучал присутствующих в зале. Как только чуть «рассвело», порывисто вскочил и затерялся в просыпающейся и шевелящейся толпе. С трудом разогнув онемевшие ноги а ведь не почуял даже, когда затекли! Но когда взял на вешалке куртку и вышел на улицу, обнаружил, что ещё светло и где-то за домами есть солнце. Казалось, столько времени прошло! Смуглый кадр с бородой под рубахой что-то страстно говорил девице в горчичном, и та глядела с уважением, таращила восторженные глаза и порывалась что-то ответить. При вечернем солнечном свете Колюжный узнал его: и верно — тот самый эксперт! Только по-вегетариански исхудавший, аскетичный, борода и волосья почти соответствуют Сорокинским. Специалист в области космического оборудования и ароматерапии признал бывшего работодателя, потянулся было к нему, оставляя без внимания свою восторженную слушательницу, однако Вячеслав общаться с ним желания не испытывал, поскольку всё ещё искал глазами актрису. И внезапно увидел её телохранителя. Неволина тоже обладала даром перевоплощения, только делала это без купания в озере и чудотворства — с помощью макияжа и парика: болезненного вида женщина, оказавшаяся соседкой в зале на глазах возвращала свой прежний облик популярной кинозвезды. Звезда торопливо срывала с лица искусственные нашлёпки, смывала грим, меняя салфетки и заглядывая в зеркало. Потом повернулась к нему спиной и скомандовала: — Расстегни замок! С некоторых пор Вячеслав считал себя большим специалистом по «молниям», но тут чуть смутился и допустил паузу, выдающую нерешительность. Замок он расстегнул, только запоздало — под невзрачным платьем оказался театральный корсет на «липучках». Кинозвезда вытащила корсет, выпустила на волю своё высокое достоинство и облегчённо вздохнула. Хотя вещает почти профессионально. Только я потребую полного повиновения. Вячеслав последил за её руками. Никак не пойму: вам-то он зачем? Короче, существует Фонд помощи женщинам, попавшим в сложную психологическую ситуацию. В секту, например, в экзотическую общину. Или в руки ясновидящих мошенников, лекарей и прочих шаманов. Неволина усмехнулась и вздохнула. Женщины и матери этих детей страдают ещё больше. Он вдруг увидел, что манящая красота её призрачна и так же пластична, как силикон; она буквально превращается в блин, как только снимается актёрская маска. Сейчас актриса заговорила о неких сокровенных подробностях своего существования и тот час же стала походить на ту болезненную женщину, даже без грима. Вот тебе ещё одна пострадавшая. Да, я вынуждена засылать волонтёров в самое логово. Чтоб снимали и писали, документировали. Сорокин создал на Карагаче закрытую ортодоксальную секту. У него в неволе находится около сорока женщин. Обманутых, забитых, замордованных, доведённых до состояния рабства. У некоторых есть маленькие дети! Женщин проводят сквозь ужасное чистилище, потом дают новые имена и заставляют ходить голыми. Местные власти куплены и попустительствуют. Да и кому теперь нужны эти несчастные? Бездомные, душевнобольные, с исковерканной судьбой? А может, и ты, коль друзья. У Станислава Ивановича похищали женщину на Карагаче, и кажется, питерскую. Но лет тридцать назад! Возможно, сорокинская секта причастна. В концлагере на Гнилой Прорве новеньких содержат на карантине, в изоляции. Могли увезти в другой лагерь. Их у Сорокина на Карагаче несколько. Ты бы должен знать, кто похищает и зачем. У Колюжного ни слов, ни аргументов не нашлось. Она умела быть убедительной не только в кино и давить умела своим трепетным, нежным голоском, словно катком асфальтовым. Значит, в курсе дел. Больше всего Вячеслав не любил оправдываться, ибо чувствовал свою бестолковость. И выяснить, существует ли она в самом деле или выдумка... Он через своего друга, Бурнашова, попросил. Вот и возьму завтра на экстремальную встречу к Стюарту! И явно умнее самого гуру. Просто я слушал, с книжкой сравнивал. Здесь хоть что-то есть вразумительное. Термин странный, никогда не слышал... Ладно, завтра всё проверим! Вячеслав вышел из машины с ощущением, будто его эта барыня только что оттаскала за ухо. Но мысль эта жила в ней как-то отвлечённо, не содержала никаких конкретных планов и, скорее, была только неким умозрительным желанием. Она даже не знала, где находится, и если бежать, то в какую сторону, на чём, и более-менее ясным казался ей только срок. Как только попытаются провести сквозь муки чистилища, которые хоть и вызывали любопытство, однако представлялись адскими. И если этого не случится, то самое время бежать под осень, когда будет заканчиваться полевой сезон. Она воображала, как неожиданно явится на прииск или в лагерь отряда, словно с неба свалится! Ведь к тому времени её почти перестанут искать, строить предположения, выдвигать версии и будут лишь вспоминать у вечерних костров, даже кто-нибудь из самодеятельных бардов сочинит песню. Она же внезапно придёт, возникнет из небытия, и вот тут поднимется такая волна! Молва пойдёт не только по Карагачу и Сибири — до Питера долетит, и все станут рассказывать, как неведомые миру кержаки из таинственного толка погорельцев похитили студентку из горного — Женю Семёнову, как она пробыла в плену несколько месяцев и с великими трудами бежала. Чтобы ещё пуще раззадорить будущее любопытство к её приключениям, она завела дневник, благо, что чистых полевых книжек-блокнотов было несколько, и стала записывать впечатления каждого дня. И ещё не скрываясь, снимала жизнь огнепальных, жилища, домашнюю утварь и даже делала портреты. При этом по-детски радовалась, что взяла с собой много плёнки! Она ощущала себя путешественником, первооткрывателем неведомой цивилизации, некой инопланетной жизни. Правда, кержаки-погорельцы откуда-то знали про фотоаппарат и что он может снимать точные картинки — удивить их чем-либо было трудно, однако фотографировать не запрещали. Ей вообще ничего не запрещали и даже не охраняли, не присматривали и тем паче не запирали: делай что угодно, ходи где вздумается! На следующий день после того, как её привезли в потаённый скит, посмотреть на добытую невесту пришла старуха, внешне похожая на сказочную Бабу-ягу. Она бесцеремонно растрепала Жене волосы на голове и отпрянула. А она только что из бани пришла и блаженствовала от чистоты и ощущения лёгкости. В тот же день Женя попробовала если не сбежать, то хотя бы разведать местность, поскольку не имела представления, где находится. Душистый, потворствующий неге аромат кедрового цвета действовал как снотворное, и она проспала почти всё время, пока они плыли на обласе по бесконечным разливам и озёрам. Пленнице не завязывали глаза, никак не скрывали пути, а навели приятный, нескончаемый морок — это уже потом Женя узнала, как погорельцы умеют морочить голову. Всю дорогу она лишь изредка просыпалась, замечала какие-то детали и ориентиры, однако над нею склонялся иконописный лик жениха — и всё окружающее пространство превращалась в некий малозначащий фон. У молчуна Прокоши взгляд был какой-то говорящий, необъяснимо притягательный, и тонкая струнка разума едва слышно позванивала, как далёкое эхо, заставляя сожалеть, что ещё ни разу на свете она не встречала таких манящих мужских глаз, вселяющих уверенность и бескрайний душевный комфорт. Она не хотела, но тянулась к нему, как тянулась бы всякая женщина, обласканная и вдохновлённая таким взором. Это можно было бы назвать и наваждением, и чарами, и колдовством, но угасающий звук разума не мог уже совладать, казалось бы, с неуместной, неестественной, сумасшедшей мыслью, которая умещалась в три слова — «это мой мужчина». Не было сказано ни единого слова, которые клятвенно и со страстью произносят в таких случаях, не совершено подвигов, не дано никаких обещаний, не принесено подарков — вообще ничего! Пожалуй, кроме этого благостного эфирного аромата, который она ощутила ещё на прииске перед похищением. Даже формальных объяснений в любви не было, а всё уже будто состоялось, и она впервые в жизни любила не ушами и даже не глазами, как женщина, — она почуяла своего мужчину по запаху, как в природе всякая самка чует своего самца. И позволила себя украсть. Всё остальное вдруг стало не важно, не обязательно — куда её везут, каким путём и что ждёт впереди. В этом безразличии и заключалась тайная, бесконечная минута счастья! Счастливый полусон не прервался, даже когда она обнаружила себя обнажённой сначала в тесном помещении — что-то вроде бани. Богообразный похититель мыл её водой, вытирал полотенцем, и она с удовольствием и полным доверием подставляла ему тело. Потом нёс на руках по весеннему солнечному лесу, завёрнутую в ткань, и она уже догадывалась, куда и зачем несут, испытывая при этом предощущение бесконечной радости. Примерно вот так она представляла себе их побег с Рассохиным в лесные кущи, чтоб он так же нёс её и молча ласкал взглядом. Их первая брачная ночь началась задолго до захода солнца, под деревом, и закончилась только утром, на восходе. И на всё это бесконечное время Женя совершенно забыла, что её похитили, и думала, что с ней не богообразный погорелец Прокоша, а страстный и чувственный Стас, вдруг из робкого мальчика превратившийся в мужчину. На них неё время сыпалась золотистая кедровая хвоя — и это было единственным опознавательным знаком, что они всё-таки на земле и реальный мир существует. Женя была уверена, что засыпает в объятьях Рассохина, и потому заснула так крепко, что проснулась лишь в обласе на лосиной шкуре. На корме сидел и грёб веслом просветлённый Прокоша, и она восприняла это без паники и разочарования. Снова плыли по разливам, и теперь уже не хотелось запоминать дорогу, замечать ориентиры... Простенький мотивчик, навеваемый подавленным сознанием, ещё нудил, подсказывал, твердил, что это ненадолго, не навсегда, что это всего лишь приключение, увлекательная забава, авантюра, поэтому и сохранялось желание бежать. И она сделала первую попытку совершенно спонтанно, как только заметила, что за ней никто не следит. Становище огнепальных располагалось в ленточном кедровнике, невысокие дома были выстроены вокруг гигантских кедров и вовсе не имели крыш, только бревенчатый накат, покрытый толстым слоем глины. Не попадали ни дождь, ни снег, и с воздуха увидеть их было невозможно. Несколько раз Женя слышала вертолёт, круживший над весенними разливами, — это искали её, но не было никакого желания выдавать себя и жильё своих похитителей. Перед первым тайным побегом ей казалось, будто Карагач где-то на востоке, и однажды она взяла фотоаппарат и пошла в эту сторону. Однако кругом была вода, затопленная болотистая пойма, уйти по которой без лодки ну никак невозможно. Не вброд же, не вплавь! И эта невозможность радовала, точнее, оправдывала её пребывание здесь. Если сбежать сейчас, всё кончится! И начнётся практика, полевой отряд, маршруты, посиделки возле костров, одни и те же рожи, истории, песни, анекдоты. Влюблённый Стас наверняка уволился, а может, его уволили за потерю маршрутника. После практики опять город, гнусный питерский климат, защита диплома. Да и уходить было слишком рано! Старуха только посоветовала Прокоше вести её сквозь чистилище, а тот вроде бы и не готовился, напротив, всячески ублажал. И когда соберётся производить экзекуцию, неизвестно — всё лето впереди. Вот спадёт вода, высохнет земля, Карагач войдёт в русло, её пропажа обрастёт легендами и закончится запас плёнок — вот тогда и бежать можно! Отсутствовала она часа три, но даже искать никто не бросился и не спросил, где была. Только пегий сват по-лешачьи хитро глянул и скрючил нос. Женя застала своего Прокошу за тем же делом, за которым оставила. Готовясь похитить присмотренную на прииске отроковицу, «муж» пристроил к своему тесноватому домику светёлку и теперь выстрагивал стены. Огнепальные деревьев в своём кедровнике не трогали, и рубили где-то далеко и сплавляли по воде толстенные брёвна. Потом их раскалывали, возводили стены, настилали полы и потолок: пристройка получалась бело-розовая, сказочная, с гремя окошками и пахла божественно — свежим кедром. А строил, потому что женщины у огнепальных жили отдельно, на своей половине, куда муж мог входить лишь ночью. Ко всему прочему жён вообще не заставляли работать по хозяйству, и вначале Женя думала, что это по причине медового месяца, потом всё равно придётся готовить пищу, убирать в доме, стирать. Но месяц пролетел — ничего не изменилось! Женя первые две недели просто отсыпалась, и огромный Прокоша за толстой дверью светёлки ходил на цыпочках. Когда она просыпалась и как всегда начинала чихать, «муж» получал сигнал и готовил ей завтрак — обычно ядра кедровых орешков, сваренные в лосином молоке, эдакая божественного вкуса каша. Ему даже не надо было говорить, что такая пища ей нравится; прозорливый, он всё сам видел и готовил. И что больше всего поразило: чтобы накормить одним только завтраком, он часа два сидел и щёлкал орехи, собирая зёрнышки в глиняную плошку! На обед Прокоша готовил рыбу, обычно нельму, причём настолько вкусно, с приправами из диких трав, что она никак не могла насытиться. А ещё подавал копчёный язык, молодую лосятину с гарниром из медвежьей пучки или ревеня, что-то вроде паштета из костного мозга с перетёртыми луковицами саранок и кореньями. Это не считая такой обыденной и знакомой пищи из тушёных овощей и сдобных свежих хлебцев изо ржи крупного помола. Сладкого тоже было вдосталь, даже медовые самодельные конфеты и что-то вроде щербета с кедровыми орешками. Жене было интересно узнать, что, из чего и как приготовлено, однако Прокоша секретов не выдавал, а только сидел, смотрел, как она ест, и улыбался. Все рецепты она узнавала от жён других погорельцев, которые приходили глянуть на «молодую» и охотно рассказывали и даже учили премудростям кухни молчунов. Поначалу Женя опасалась спрашивать их, когда же кончится это райское существование и начнётся чистилище. С «мужем» они вообще почти не разговаривали, да и потребности в этом Женя не испытывала, даже когда он ночью приходил на её территорию, вставал на колени перед ложем и начинал осторожно трогать её тело подушечками пальцев, как слепой. Эти прикосновения напоминали мимолётные поцелуи, и сначала она испытывала полудрёму и негу, представляя, что это пришёл Стас, запускала руку ему в бороду, и тело тотчас наполнялось пузыристой страстью, как в первую брачную ночь... Пришло время, когда надоело вести лежачий или гуляющий образ жизни, и она сама бралась за какую-нибудь работу, но Прокоша молча отстранял её или усаживал в красный угол. И ещё подавал голос, чтоб непременно пожелать здравия, когда она чихала, причём повторить одну и ту же фразу мог хоть двадцать раз подряд. А помнится, мужа этот её чих по утрам начинал раздражать и даже бесить. Как только Прокоша привёл себе супругу, женщины стали приходить к нему в жилище, и оказалось, что кержацкие жёны, не в пример мужьям, говорливые, весёлые, любопытные и занимаются в скиту лишь тем, что рожают и воспитывают детей. Все они были когда-то похищены в миру совсем юными или, как Женя, взрослыми и почти ни о чём в прошлом не жалели. А иные, уже стареющие тётки, и вовсе были выкуплены из лагеря заключённых! Одно время в зоне на Гнилой Прорве была начальница-хозяйка, которая по уговору с молчунами устраивала смотрины невест и продавала молоденьких воровок и мошенниц. Выбирала таких, которые освобождались, а если отроковица очень уж нравилась кержакам, но срок имела большой, то переводила в «больничку», потом выписывала бумаги о смерти. Вместо лагерного кладбища счастливица попадала в рай земной. Кержаки платили за своих невест соболями, однако хозяйка зоны попала под подозрение и то ли сама села на нары, то ли перевели куда. И опять огнепальные были вынуждены заняться старым промыслом — кражей отроковиц. У молчунов оказалась беда, с которой они никак не могли справиться. Все погорельцы были родственниками друг другу и не могли брать в жёны своих невест — старики за этим очень строго следили. К тому же, по злому року, у огнепальных рождались в основном мальчики и совсем редко девочки. Некоторые парни лет до сорока не женились, искали себе подходящих невест или вовсе оставались бобылями. Первых встречных они не брали — высматривали себе отроковиц, ярых по духу и смелых, точно угадывали способность к чадородию и сильное материнское начало. Все эти подробности рассказали ей кержацкие жёны доверительно, без утайки, по-свойски, даже не подозревая, что она замыслила побег к осени. Слушая их, Женя с каким-то лёгким сожалением думала, что Прокоша всё-таки обманулся — никакого сильного материнского начала в ней как раз и не было. Она даже дочку вспоминала редко, отвлечённо размышляя, как бы написать ей письмо и попросить пронырливого свата-лешего, чтобы каким-то образом переправил в Усть-Карагач и там сбросил в почтовый ящик. И всё откладывала, ибо увлечённая своими приключениями, не ощущала острой потребности. И ещё одно желание, навеянное прошлым, иногда возникало в очарованной голове: вот если бы Стас её разыскал! Плюнул бы на увольнение, остался на Карагаче ради неё. Пожалуй, он был единственным парнем, за которым бы она пошла из плена, но при обязательном условии поединка. Пусть схватится с Прокошей и отнимет! Отнимет и приведёт в отряд... Но пусть это случится под осень, чтоб целое лето удачливый, прославленный на Карагаче Рассохин метался, рыскал по тайге. И если добыл бы себе отроковицу, то в честной драке отбил у соперника. Тогда можно поверить в его чувства и пойти. Только вот станет ли искать? А отыскав, возьмёт ли, коль узнает, что были у них с огнепальным брачные ночи? Обмануть его казалось кощунством, да и соврать о своём целомудренном пребывании у Прокоши невозможно! Поэтому и возникали сомнения: больно уж ревнив был баловень судьбы, он и с Репниным рассорился из-за Жени, и увольняться вздумал потому, что честолюбие не позволяет прощать. Она думала о Стасе, даже когда уединялась в светёлке и нетерпеливо ждала своего «мужа» Прокошу, купаясь в колких и шипящих, как шампанское, волнах предощущений. Первым тревожным знаком стало то, что «муж» перестал приходить к ней ночью. Женя прождала его несколько вечеров, полагая, что это его воздержание как-то связано с обычаями погорельцев. Ночи были светлые, манящие, таинственные от синих туманных сумерек, и зов плоти ощущался особенно ярко. Но когда прошла неделя, она сама приоткрыла дверь в мужскую половину. Прокоша безмятежно спал на голой лосиной кошме и одет был странно — в длинную домотканую рубаху, перепоясанную сыромятным ремнём, и несмотря на летнее тепло — в суконные портки. Стоило ей сделать шаг, как он порывисто вскочил и отвёл её в светёлку. Там уложил на постель, укрыл одеялом и сказал два слова: — Нарушим — нельзя. И тут же вышел. Тогда она и задумала второй побег. Должно быть, «муж» не хотел нарушать некий свой пост, променял её на свою религию, хотя Женя так ещё и не разобралась, в какого бога верят кержаки и как молятся, потому что молящимися их никогда не видела, хотя несколько медных икон в углу висело. А если уж честно сказать, то пресытился ею, притомился от нужды всё время оказывать знаки внимания, коль для него важнее стал обычай, нарушать который не хотел. И ведь она в глубине души ждала этой минуты. Ну, не может такого быть на свете! Не в состоянии мужчина служить женщине, как богине! Даже такой первобытный, первозданный и молчаливый, как огнепальный кержак. Кончилось у него терпение — тут и сказке конец. Можно выходить из скита, благо, что близится август. Пусть теперь поищет, побегает по тайге! Несмотря на охлаждение, Прокоша накормил её завтраком и отправился на огород, который был далеко от скита, в скрытом от самолётов месте. Женя собрала все непроявленные плёнки, взяла дневники и отправилась налегке, даже без продуктов, чтоб никто не заподозрил побега. Грибов и ягод в тайге было множество, да и три дня посидеть на диете не помешало бы, поскольку от забот «мужа» она стала заметно поправляться. Подумают ещё: не в плену была — в санатории. Она уже знала, в какой стороне искать Карагач, а по реке можно было легко выйти на Рассошинский прииск или любой стан геологов. Ещё в камералке она слышала, что открытие Рассохиным необычной золотой россыпи подвигло экспедицию снарядить несколько поисковых отрядов, которые отрабатывали всю территорию от Зажирной Прорвы, где были кержацкие златокузници, до горных верховий. Потаённый скит находился где-то ближе к горам, и в ясную погоду были видны голубые очертания далёких вершин. Женя прошла ленточным кедровником до болотистой низины, там в последний раз оглянулась, облегчённо вздохнула и, словно в воду, погрузилась в кочковатую, густо поросшую кустарником марь. Под ногами хлюпало, осока рента пальцы, да и после вольготной малоподвижной жизни идти было трудновато, пропотела, гнус доставал, которого и кедровнике почти не ощущалось. За болотом, по тыловому шву, оказались целые заросли спелой жимолости, и Жене вдруг так захотелось этой горькой ягоды! Прокоша каждый день приносил ей то земляники, то голубики или морошки, которую заливал молоком, мёдом и ставил на стол. Но жимолость кержаки не ели, считали её вообще несъедобной из-за горечи, называли волчьей, хотя пришедшие из мира их жёны тайком её вкушали. Она съела всего пригоршню, нарвала горсть в карман и, когда выбралась из болота на сухую берёзовую гриву, ощутила тошноту. Думала — от горечи, скоро пройдёт, однако через несколько минут её вырвало, от внезапной слабости подкосились ноги. Должно быть, манкая тёмно-синяя, в изморози, ягода и впрямь здесь была ядовитой. Кое-как она добралась до края луговины, откуда начиналась новая лента болота, и попила воды. Тошнота вроде бы унялась, прошло головокружение, а задора и обиды на Прокошу было достаточно, поэтому она ещё километр плюхалась по мари, пока не вышла на следующую осиновую гриву. Полоска суши оказалась узкой, за ней опять простиралось болото, уже километра на три, но не это подломило волю. Ком тошноты опять подступил к горлу, побежала горькая слюна, и земля закачалась под ногами. Скорее всего, теперь подействовала болотная вода, и Женя с ненавистью к себе подумала, что разбаловалась, разнежилась в чистоте и уюте Прокошиного дома. Раньше откуда только пить ни приходилось: торф отжимали сквозь майку, бурую жижу глотали — и хоть бы что... Когда снова вырвало, она поняла, что в таком состоянии даже до Карагача не дойти, тем более неизвестно, сколько ещё топать по болотам до берега, где-то и ночевать придётся. А если за световой день не уложится, Прокоша хватится, бросится догонять. Поэтому лучше сейчас, до обеда, повернуть назад. Возвращалась она торопливо, и недомогание вроде бы прошло, но, когда шла сквозь заросли жимолости, вновь захотелось этой нестерпимой горечи. В тот миг у неё проскочила мысль, что желание это навязчиво, как у беременной, но не зацепила сознания. Женя пересилила себя, наломала букет с ягодами и перешла марь. Возле кедровника попыталась уничтожить следы преступления: умыла в луже лицо, руки, обтёрла сапоги и отрясла одежду. Прокоша вроде бы ничего особенного не заметил, но на жимолость обратил внимание. А вы считаете — несъедобная? Ушёл куда-то и минут через десять явился с деревянной плошкой, полной солёных огурцов, ещё прошлогодних, пожелтевших в бочке. И при виде их, а более — от одного запаха у Жени слюнки потекли. Прокоша молча поставил плошку перед ней и стал смотреть нежно, со скрытой, бушующей радостью. И только тут её словно ледяной волной окатило, потом и жар бросило — залетела! Это же самый обыкновенный токсикоз, потому и тошнота, и страстное желание. Неё точно так же, как когда зачала Лизу! Только тогда ей хотелось горького миндаля. Впервые за эти два месяца добровольного и восхитительного заточения она заплакала у себя в светёлке. Прокоша слышать не мог — почуял, пришёл, сел рядышком, не касаясь её, и сказал ещё два утешительных слова: — Переможется, погоди... А самого распирало от удовольствия! На следующее утро она впервые собралась сходить в гости — просто так ходить друг к другу у женщин было не принято, да и некогда: у всех дети и женские хлопоты. Сами погорельцы на ребят до пяти лет смотрели редко и не баловали, не тетёшкали, особенно мальчиков. Но после пяти забирали и позволяли матерям только взглянуть на них, не давали ни приласкать, ни угостить чем-либо. Точно так же не подпускали близко и к другим женщинам, воспитывали молчунов. С этого возраста парни всюду следовали за родителем как тени, и уже носили на опояске ножи, стреляли из луков, рыбачили, штопали сети, чинили охотничьи потаённые зимовья, иногда пропадая в тайге неделями.